 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
отговаривать.
Они пожали друг другу руки, Хильман пожелал Петеру дотянуть до конца, а Петер не
нашелся что пожелать в ответ, и Хильман усмехнулся понимающе, ткнул его кулаком в
плечо, повернулся и пошел обратно - по направлению к лагерю. Он отошел на несколько
шагов и исчез. Не то растворился в тумане, не то просто сделался невидим. И Петер, еле
переставляя ноги, поплелся к своим.
Он тащился, сгибаясь под тяжестью сегодняшнего дня, и больше всего ему хотелось
сейчас упасть и никогда уже больше не подниматься, но встречи, отпущенные ему
судьбой на этот путь, еще не все состоялись, и вскоре сверху его окликнул очень
знакомый голос, и Петер, наверное, просто ждал подспудно, что этот голос когда-нибудь
окликнет его, потому что не удивился, не обрадовался и не испытал вообще никаких
эмоций, а просто сказал:
- Я к тебе туда не полезу. Спускайся, и поговорим, если хочешь. Сверху упала веревка,
и по веревке ловко, как большая грязно-зеленая обезьяна, спустился Баттен.
- Привет, - сказал Баттен добродушно, но взгляд его был настороженный: а как
воспримет бывшее начальство появление блудного техника?
- Решил отлежаться? - хмуро спросил Петер. - Умнее всех хочешь быть? - Всех-то не
получится, - сказал Баттен. - Как, например, умнее генератал, как не знаю кто.
- Холодает, - сказал Баттен. - Ладно, - сказал Петер, - придумаю что-нибудь. -
Придумай пару бочек солярки, - сказал Баттен. - Жратвы мне на полгода хватит, а вот
если морозы...
- Заскучаешь за полгода-то, - сказал Петер. - Нет, не заскучаю. - Баттен потупился. - Ко
мне друзья заглядывают, то, се... За полгода тут все кончится, это уж точно. Еще чуть-
чуть, и завалится этот мост к энной матери, как его медленно ни строй. Ивенс этот такой
строитель, что не дай бог его в скорняки: из снега тулуп сошьет и за соболий продаст -
ловкач! Смотрю я на него из своего далека - и прямо сердце ноет: ну почему я так не
умею?
- Думаешь, ловкач? - раздумчиво сказал Петер. - Ловкач, - уверенно сказал Баттен. - Уж
я-то чую. - Зря ты нас бросил, - сказал Петер. - Период пошел сложный, воевать нам
приходится на два фронта, а у тебя рука легкая.
- Ты, старик, никогда хорошим нюхом не обладал, - сказал Баттен. - А я раться?
- Ты как вчера родился, - сказал Баттен. - Я вообще на тебя изумляюсь, как такие
субъекты до половой зрелости доживают? И зачем, главное? Был бы себе ребеночком,
умненьким таким, - на радость папе с мамой. А то вырос, майором заделался... пардон,
прими мои поздравления, я ведь не успел тебя тогда поздравить? Или успел? Впрочем, не
помешает и лишний ра з... так вот - вырос, заделался подполковником, пост такой
значительный: Заготовитель Правды, Поставщик Двора Его Императорского Величества!
Эх, Петер, Петер...
- Что "эх"? Почему мне все говорят "эх"? - Да ведь ты же ни черта не видишь вокруг
себя. Ты ни черта не понимаешь, не чуешь и не чувствуешь. Ни черта не слышишь. У тебя
всегда такая гордая рожа, будто тебе под нос кусочек говна подвесили. Ты к людям-то
присматривался когда-нибудь? Не к тому, что они делают или как вы там говорите -
созидают, а к ним самим, к лиц выражениям, к... а, что тебе толковать! Ты скажи, за
последнюю неделю каких-нибудь перемен в том, что ты ешь, не было?
- Нет вроде, - пожал плечами Петер. - А что? - А то, что пока я с вами был, ты с
генеральской кухни жратву получал, а теперь, я думаю, - с общей. Ну-ка, напрягись,
припомни.
- М... кажется... Кажется, да. Точно. Последнюю неделю все каша да каша...
- Вот. Очень наглядно. А туда же - борец за правду. Ты ведь не знаешь правды и знать ее
не можешь, потому что на мелочи тебе плевать, тебе общие планы подавай, ты их и
лепишь, эти общие планы... Я понимаю - характер у тебя такой, и не приучен ты мелочам
внимание уделять, ты ими брезговать приучен, приучен брезговать мелочами и