 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
умелом регулировании размеров этого кусочка можно заставить население творить
абсолютно все; умелого манипулятора будут превозносить до небес, производя в
полубоги, а неумелого будут молчаливо осмеивать, не осмеливаясь, впрочем, признаться в
этом даже себе.
Итак, эластичный поводок и кусочек сахара - и гордый хомо сапиенс превращается в
гордого собой хомо сервуса, человека служебного, - правда, не каждый, но тут-то и
вступает в игру некий репрессивный орган. Сорную траву с поля вон! - и на поле остается
отборная пшеница, колос к колосу, голос к голосу, и так из года в год, а потом на
пшеницу нападает вдруг пятнистая парша, и открывается тогда, что сорные васильки от
этой парши пшеницу раньше и спасали... И тут либо приходится признавать
агротехнические ошибки и делать шаг назад, или уж ломить вперед, до логического
конца. Что мы и делаем.
Но любая система дрессировки и выбраковки, как бы точна она ни была, не в состоянии
охватить весь массив личностных различий, и кто-то ускользнет от нее, а кто-то окажется
невосприимчив, а кто-то станет ее убежденным врагом - не потому, что он родился
врагом, а сама система сделала из него себе врага; системе, чтобы существовать, нужен
враг, ибо без врага не нужна система. Так уж получается, что вакантные места врагов
заполняются моментально, такова уж наша природа, и наказание любого виновного в
непокорстве системе - как бы ни была сформулирована его вина - служит не к
исправлению заблудшего и не к наставлению его на праведный путь, а лишь к сепарации
тех, кто поддается принятым методам дрессировки, от тех, кто им не поддается;
последние изолируются или уничтожаются, по обстановке. В умелых руках эта система
почти безотказна, но часто дрессировщики, увлеченные ее эффективностью, забывают о
руках и начинают считать, что безотказность присуща самой системе...
- Очнись. - Хильман толкнул Петера локтем в бок.
- Да, - сказал Петер. - Да, конечно.
- Все увидел? - спросил Хильман, и голос его был странный, совсем не хильмановский
голос - скорее голос того Хильмана, что навещал Петера в его бреду, голос, которым тот,
призрачный, Хильман требовал доказательств дружбы...
- Пойдем, - сказал Петер. Они повернулись, и вдруг в спину им ударил крик: "Майор!
Генералу скажи - я ни в чем не виноват! Юзеф Поплавски, сапер - ни в чем не виноват!
Генералу! Скажи генералу! " "Молчи, сука", - негромко, но веско, разом перебив крик,
сказали Юзефу Поплавски, саперу. - "Молчи, гнида. Из-за тебя весь барак без баланды
оставят". - "Эка невидаль - не виноват", - сказал еще кто-то. И кто-то прошептал: "А
правда, скажи генералу, пусть разберется... " И тут от двери тонким, прерывающимся
голоском кто-то пискнул: "Атанда! Блокфризер идет! ", и Хильман, ухватив Петера за
руку, рванул его из барака наружу, и, сразу окунувшись с головой в чистый холодный
воздух, Петер понял вдруг, что дышать им не может, он хватал этот воздух ртом, насильно
гнал в легкие, но воздух, дистиллированный и разреженный, никак не мог наполнить
грудь, и Петер понял, что сейчас задохнется, и страх, такой смертельной силы страх,
какой он испытывал едва ли когда еще, обрушился и подмял под себя все, это длилось
мгновение, но за это мгновение, показалось Петеру, он успел раствориться и родиться
заново, и когда он вновь ощутил себя таким, какой он есть, то есть стоящим на земле, он
понял, что наконец вдохнул, вдохнул полную грудь этого проклятого воздуха и сможет
отныне дышать - отныне и далее, до самого конца...
Расстались с Хильманом легко, будто до завтра, но Петер знал, что это насовсем, потому
что такое может быть только однажды. Хильман звал его к берегу Стикса, но Петер не
пошел - не захотел. По разным причинам. Просто не захотел, и все. Может человек чего-
то не хотеть, не вдаваясь в объяснения? Может, согласился Хильман и не настаивал.
Он сказал еще, что Петер подсказал ему замечательную мысль: обойти всех тех, кого он
зовет своими друзьями, и посмотреть, как они там. Петер подумал, что долго Хильман не
продержится, но иллюзии потеряет; однако отговаривать не стал - бесполезно