 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
третий день понос; Лю был молчалив, и они катили милю за милей, ни о чем не говоря, и
отец Освальда с грустью смотрел, как остаются позади родные места и начинаются
неродные - граница их была четкая, и даже сердце остановилось и пропустило два или три
удара, когда ее пересекали; на вокзале он сел в поезд, и Лю был последним из знакомых
Освальду людей, которые его видели. Через две недели почтальон Бруно принес Освальду
письмо. В письме отец просил прощения за свой уход и за то, что забрал большую часть
наличных денег. Дальше он извещал Освальда, что купил полбилета на пароход "Глория",
идущий на Таити с грузом цветных ситцев и стеклянных бус; оставшуюся неоплаченной
половину билета он будет отрабатывать в дороге, нанизывая бусины на нитки. Освальд
прочитал письмо и заткнул его за висящую в комнате отца картину в рамке: пальмы,
прибой и голые негритянки, купающиеся в прибое.
К Освальду часто заглядывал сын старосты, Шани, с ним Освальд когда-то учился в
приходской школе, потом, в тринадцать лет, Освальд стал работать с отцом на мельнице, а
Шани отправили в гимназию в Капери, но из последнего, выпускного класса его выгнали
без аттестата - за неуспеваемость и чересчур откровенную связь с уборщицей. Теперь
Шани приторговывал в лавке своего дяди, ездил за товарами по многим местам, имел
много приятелей и подружек, но Освальд чем-то его притягивал - Шани рассказывал ему
свежие сплетни и все порывался сводить к девкам, но Освальд упирался и мотал головой.
Идти к девкам он боялся. Он вообще их боялся.
Однажды Шани пришел и сказал, что объявлена мобилизация и что завтра в село
приезжает мобилизационная команда и медицинская комиссия, будут всех проверять, и
чтобы не попасть под ружье, надо дать хабара. Освальд отдал Шани десять золотых
десяток и серебряные часы-луковицу с боем. На следующий день, ближе к вечеру, он
приехал в село. На площади перед управой было людно и шумно. Стриженые парни
толпились в обнесенном веревкой с красными флажками загончике, по углам которого
стояли часовые с короткими ружьями. Комиссия работала в пятнистой брезентовой
палатке с большим красным крестом. Освальда и еще девятерых парней впустили внутрь
и заставили раздеться догола. Им заглядывали в рот и в задницу, ощупывали руки и ноги,
били по коленкам резиновым молоточком, выворачивали веки, что-то шептали, и надо
было повторить. Потом всем раздали картонные квадратики. На картонке Освальда было
написано большими буквами: "К ВОИНСКОЙ СЛУЖБЕ НЕПРИГОДЕН". А ниже:
"плоскостопие". Шани ждал его у входа. Воздух вне палатки был необыкновенно
вкусный, как вода в жаркий день.
- Нормально? - спросил Шани. - Ага, - сказал Освальд. - Пойдем пить водку. - А
может, к девкам? - предложил Шани.
- Посмотрим, - сказал Освальд, хотя знал, что не пойдет. - Эх, ты, - сказал Шани. - Ни в
пизду, ни в армию. Какая от тебя польза для человечества?
Этого Освальд не знал. Они напились как свиньи. Последнее, что Освальд помнил, это
как они с Шани, поддерживая друг друга, дурашливо махали вслед уходящей колонне.
Через три дня объявили, что война началась. У Освальда прибавилось работы: все
хотели поскорее смолоть остатки прошлого урожая. Были дни, когда возле мельницы
собирался табор телег в сорок. Освальд нанял старого глухонемого Альбина, умевшего
все, чтобы он работал ночами. Для освещения приспособили динамо-машину и фару от
велосипеда. Сельская управа каждый день отряжала трех мужиков для погрузки-выгрузки.
Потом пошло зерно нового урожая. Так продолжалось до декабря, до ледостава.
За зиму от отца пришло еще два письма, короткое и длинное. В коротком он писал, что
жив и здоров, чего желает и Освальду, что сейчас темно и вокруг океан, что два дня назад
вышли из Танжера, засыпав бункера углем по самые бимсы, и теперь бояться нечего. Во
втором, длинном, письме он рассказывал про странный остров в Индийском океане,
остров, вечно окруженный туманами и поэтому попавший не на все карты. Люди там
живут рослые, смуглые и красивые, и все поголовно счастливы, потому что такой мудрой
системы правления нет нигде: раз в полгода все жители, достигшие четырнадцати лет,