 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
стоял такой, что Петер поначалу не мог дышать совсем, да и потом долго вдыхал только
ртом - а дышать нужно было глубоко, легкие требовали воздуха и жадно выцеживали из
него последние проценты кислорода.
Тишины при такой плотности воздуха быть просто не могло, но прошло несколько
минут, прежде чем Петер стал различать отдельные звуки - различать, не понимая еще,
что эти звуки производит. Это мягкое шерстяное шуршание, поскрипывание, неясный гул;
в них вплетались вздохи, кряхтение, иногда - стоны. Но постепенно, будто в нем медленно
крутили ручку настройки, Петер услышал тихое заунывное пение, кто-то тянул
старинную солдатскую песню, и припев подхватывало - тихонько, почти шепотом - еще
несколько голосов, и с этого припева Петер стал слышать голоса...
Воевать идем, мать Таисия... Помирать идем, мать Таисия... Не боись за нас, мать
Таисия... Помолись за нас, мать Таисия...
... а я думаю - все. Нет больше сил терпеть. До утра дотяну и пойду на проволоку. И тут
приказ - отменить экзекуции и зачислять провинности в дополнительный срок. Так вот
мне счетчик и открылся, по сей день мотает, уже шесть лет дополнительных намотал...
... когда это было-то? Да, года за два до войны. Я только женился тогда, и поехали мы с
женой - деньжонок подкопили да подзаняли - угадай, куда? На море! А вот так. Слушай,
отдохнули мы там - не расскажешь. Как миллионеры какие-нибудь. Вернулись, еще
пожили сколько-то - и началась волынка. То меня вызовут, то ее. И ничего конкретно не
говорят, а вот так намекают, что, мол, если заметите за другим что странное - так сразу и
доносите. Ага, разбежались... И вот помогло же мне тогда с тещей поцапаться, а теща у
меня - что твой фельдфебель...
... думал, вернусь с войны, и заживем. Заживем... Это сейчас мне тридцать два, а срок
изойдет, и будет мне пятьдесят семь... только не будет, наверное...
... а самого смешного никогда не забуду: строевые занятия проводил у нас капитан, по
фамилии я его не запомнил, а прозвище у него было Гиппохватам, пузатый такой, китель
на него по спецзаказу шили, а ремень на брюхе не сходился, а потому ходил он без ремня,
полковник, начальник школы, ему разрешал...
... двое их у меня, как вспомню, как они меня провожали, так и подступит... Папа,
говорят, ты только не насовсем, хорошо? Ты повоюй маленечко и возвращайся...
... двенадцать лет мне было, а помню, как вчера: приехала черная машина, вышел из нее
этакий хлыщ, полицейские тут же по домам побежали, народ собирать, ну собрали, стоят
все... Вот он выступает, по особой, мол, необходимости - в сорок восемь часов... Что там
можно собрать? Дома, скот - все осталось, не разрешили скот с собой брать. Погрузили в
эшелон и повезли. Месяц везли куда-то. Повезут-повезут, потом остановят, а выгружаться
не дают. Так в эшелоне и жили. Переругались все, перессорились, под конец, кажется,
убили бы кого - так и не заметили бы. Зима наступичего нет. Море. А ты говоришь -
карта...
Голоса были глухие, бессильные, не голоса даже, а - будто вода сплывает с края
неподвижного болотца, в рождении этих голосов не участвуют тела, просто сам воздух
начинает дрожать, соприкасаясь с подкатившим к горлу комом мыслей, точно так же, как
дрожит он, соприкасаясь с раскаленной поверхностью электрических лампочек, но это
иная дрожь... это пройдет со временем, Петер знал это точно, он был в подвалах и лагерях
ГТП, там люди переставали быть людьми и становились сложными, но однозначно и
легко управляемыми механизмами, и это было необратимо, это было необратимо -
достаточно было только заглянуть раз в те глаза, в тот страх и готовность на все, вероятно,
несломленных просто убивали или забивали, ломая, но этих, сломленных, было много,
невыносимо много, и Петер, вернувшись, долго не мог избавиться от наваждения, что во
всех без исключения глазах, в глазах друзей, подчиненных, начальства, женщин,
награжденных, генералов и маршалов в Ставке, чумных после боя танкистов, сестер
полевого госпиталя - в глазах кого угодно проступал этот страх и эта готовность на все... и
детей они будут воспитывать в страхе, думал Петер, вернувшись, и ему казалось, что те,