 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
хочу! Год еще тут ждать, не меньше, а у парома, говорят, ужас что делается, кому срок
подошел, они же совсем уже... ну, понимаешь...
... да, тут и штрафникам позавидуешь, они там хоть что-то видят, чувствуют...
... слушай, подполковник, а верно говорят, что самого Императора давно уж и нету, а
просто генералы сговорились и комедию разыгрывают? Само собой, что все равно, а
интересно просто...
Одни отходили от кружка, другие присаживались, и Петер вовсе перестал видеть в
происходящем нечто странное, и только иногда, когда задавали острые вопросы: а не
выгодно ли генералам, чтобы потери такие большие были? А вот ты-то сам,
подполковник, хоть раз начальству правду в глаза сказал? А на хрена, прости, тогда такой
порядок, что мы за него мрем как мухи, а для пользы дела приходится врать - так что это
за дело такое и что за польза? - и говорили страшные вещи. Петер думал: неужто для того,
чтобы поумнеть по-настоящему, человек должен быть убит? Неужели страх смерти в нас
настолько силен, что может придать нашим мыслям любую направленность - при полной
искренности. Неужели...
- Не устал? - спросил его Хильман. - Наших, знаешь, не переслушаешь. Им дай только,
кто согласится слушать...
- Не понимаю, - сказал Петер. - А друг с другом? - Не понимаешь, - горько сказал
Хильман. - Какой нам смысл - друг с другом? Мы ведь... так... отработанный пар...
израсходованный материа л... потери... какой смысл? Какой смысл во всем? А? И я не
знаю... Пойдем лучше в штрафной лагерь сходим. Там по-другому немного.
- А пройдем?
- Попробуем... Только выйдя из барака, Петер понял, что еще угнетало его здесь. На
небе не было солнца. Алюминиевого цвета дымка давала ровное, бестеневое освещение, и
поэтому все теряло объем и перспективу.
- А ночь здесь бывает? - спросил Петер.
- Бывает, - сказал Хильман. - Бывает и ночь... Если поначалу Петеру было просто
неловко, стыдно, если он пытался смотреть только под ноги и считать шаги, то сейчас
добавилось и пересилило чувство необходимости искупления - и Петер шел, не опуская
глаз, и хотя ничего не изменилось: все так же лениво-равнодушно поднимались на него
взгляды, и пусть ни в одном не было ничего, даже отдаленно напоминающего неприязнь,
Петер шел будто сквозь строй, обжигаемый этими взглядами, потому что только так имел
право их воспринимать: как снисходительные похлопывания по обнаженным нервным
окончаниям...
В штрафной лагерь они вошли беспрепятственно. Здесь все перемешалось, произошло
наслоение разных пространств, которое бросилось Петеру в глаза еще тогда, когда он
озирал окрестности сверху. Потом он научился различать, где есть что.
Бараки штрафников были сбиты на скорую руку из горбыля и побольше размером, чем
бараки мертвых. Перед входом в каждый барак стоял часовой. Наконец Петер освоился с
таким взаимопроникновением предметов и стал видеть как реально существующие лишь
сооружения штрафного лагеря, а бараки мертвых казались лишь прозрачными
картинками. И тогда он смог охватить всю картину целиком.
В центре лагеря был плац, и вокруг плаца выстроились по углам буквой "П"
четырнадцать бараков. С той стороны, где бараков не было, стояли ворота. Вышки с
часовыми располагались по углам плаца и по углам ограды - всего восемь штук. Террикон
высился позади бараков с противоположной от ворот стороны. Петер и Хильман стояли,
никем не видимые, на краю плаца. Кроме часовых на территории никого не было.
- Они что, все на работе? - не поверил Петер. - Да ну, что ты, - сказал Хильман. -
Половина только. У них режим таже. Зато третий был полон.
От огромных киловаттных ламп, свисающих с потолка, шел жаркий, режущий глаза
свет; загустевший воздух раскалялся около ламп и кислым маревом уплывал под потолок,
растекаясь там между бревнами поперечин по неструганым доскам перекрытия. Запах