 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
требующее размышлений и критической оценки, и Петер стал вглядываться и понял
наконец: то, что он видел, напоминало фотографию, отпечатанную сразу с двух
негативов, потому что вон там сторожевая вышка торчала прямо из крыши барака, а вон
там колючая проволока в три кола так и шла, наискосок прорезая ряд бараков, и в
коридоре между колами шел, проходя сквозь стены, часовой с собакой на поводке...
- Спускаемся? - предложил Хильман. Тропинка вниз была крутая и извилистая, камень
скользил под ногами, и несколько раз Петер едва удерживался, чтобы не загреметь под
откос, но не загремел-таки; потом тропинка перешла в каменную осыпь, и они с
Хильманом сбежали вниз, увлекая за собой небольшой камнепад.
Отсюда, снизу, зрелище представало еще более угнетающее: бараки стояли в линию, и
нигде эта линия не ломалась; дорожки посыпаны были желтым песком, деревянные
бордюрчики побелены известью, и этот песок и эта известь нагоняли вдруг такую тоску,
что Петер еле удержался от стона; у бараков сидели, опершись о стены, солдаты, или
стояли, или слонялись, все в полном обмундировании, но без оружия. Не слышно было
ни ругани, ни смеха, ни разговоров. Даже те, кто ходил по дорожкам, не нарушали
картины общей тяжелой неподвижности.
- Снимать можно? - почему-то шепотом спросил Петер. - Снимай, - сказал Хильман. -
Отчего же нельзя...
Петер поднял камеру, ставшую вдруг свинцовой, установил расстояние и стал снимать
панораму. Тихое жужжание механизма разнеслось, казалось, вокруг и даже отдалось
эхом. Кое-кто повернул к нему голову, посмотрел и отвернулся равнодушно. Петер снял
метров двадцать и опустил камеру. Ему было почему-то нестерпимо стыдно.
Хильман, кажется, почувствовал это. - Пойдем, - сказал он. - Я тебя с ребятами
познакомлю. Стараясь не смотреть на лица встречавшихся им, Петер шел за Хильманом
по желтой песчаной дорожке, поворачивал, куда вели, и считал шаги, чтобы не думать, не
думать, не думать... четыреста пятьдесят шесть, четыреста пятьдесят семь, четыреста
пятьдесят восемь... а что я им скажу?.. четыреста шестьдесят... перед ними всеми?..
четыреста шестьдесят четыре, четыреста шестьдесят пять... но я, я-то лично - чем я
виновен?.. четыреста семьдесят... тоже мог, тысячу раз мог - повезло... четыреста
семьдесят семь...
Впрочем, все оказалось легче. Ребята даже слегка обрадовались появлению живого
человека - или изобразили, что обрадовались; тут же образовался кружок, по нему прошли
две оставшиеся сигареты, и завязался разговорчик о вещах простых и понятных. Новости
они все знали, а вот мнение Петера по кой-каким вопросам их интересовало, тем более что
Петер, как им казалось, был вхож если не на самые верха, то достаточно высоко. Петер
отвечал, если мог ответить, или честно говорил: не знаю, не понимаю, не могу объяснить,
какое тут может быть мнение, когда информации ноль, когда кругом вранье, и
неизвестно, кого именно мы обманываем: себя, противника, свое начальство? Кто-нибудь
знает хоть, с чего началась эта война? Кто на кого напал и почему? Знает кто-нибудь? Вот
то-то и оно. Да, говорили ему, когда были живы - все знали, и кто, и почему, и за что
именно помирать должны, а вот померли - и кончилось понимание. Кончилось! Поначалу
здесь спорили, что-то пытались уяснить... Ладно, чего там. Черт с ним, когда и с чего
началось - кончилось бы все поскорее! Смотри, что тут творится! Еще год-другой -
вообще мужиков не останется! От кого бабы рожать-то будут - от генералов, что ли? Ну,
ты и скажешь! Нет, ребята, карточную систему заведут, как на маргарин, значит. А что?
Разумно. Нет, братцы, не смешно все это.
... а сеять? А пахать? Баба, что ли, вспашет как следует? Баба - она тебе вспашет. Не
может земля без мужика, как ни крути, а на земле только тоящему мрут! На семена - и то
не оставляют, все, говорят, на муку - а тут у нас один сходил, посмотрел, мы же везде
пройти можем, нас живые не видят, - так курей тем зерном кормят, а кто курятину ест?
Вот, а ты говоришь - справедливость...
... скука тут смертная, вот скажи мне: опять под танки хочешь? Хочу, понимаешь ты,