 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
собственноручно похороненный - и на тебе, встретились! - но из горла вырвалось что-то
неопределенно-задушенное, и Хильман понял все.
- Да не оживал я, - сказал он. - Все нормально, не бойся. Ты живой, я мертвый - ну и
что? Все в порядке вещей. Не волнуйся. Пойдем посидим где-нибудь, а то я уже бродить
устал...
Оцепенение не проходило, и Петер побрел покорно за оживленно тараторящим
Хильманом, так ни черта и не понимая. Они сели в какую-то нишу в скале, как специально
выдолбленную для того, чтобы два офицера могли сесть рядом и потолковать о жизни, не
опасаясь падающего с неба осколка, дождя или ока вышестоящего начальства.
- Жду переправы, - сказал Хильман. - Оказывается, по нынешним временам через Стикс
так просто не перебраться. Пустили два парома, но все равно очередь еще не меньше, чем
на год. Вот и бродим по свету, размещаемся, где можем... А я искал тебя, знаешь. Как-то
не договорили мы тогда с тобой, и так стало мне обидно - не договорили...
- Постой, - вспомнил Петер. - Ты ко мне в госпиталь приходил? - Нет, - сказал
Хильман. - А ты успел в госпитале побывать?
- Да, - сказал Петер, - ободрало... А мне, когда лежал, казалось, что ты приходил.
- Померещилось, - сказал Хильман. - У тебя курево есть? Петер поискал по карманам: с
утра брал, но... Коробка была на месте, и в ней, смятые и сырые, три сигареты.
- Вот все, - сказал он. - Подожди меня тут, я сбегаю... - Не надо, - сказал Хильман. -
Потеряю тебя, потом искать снова... Хватит этих.
Он закурил, затянулся, зажмурился, прислушиваясь к себе, замер; лицо его на миг
застыло в выражении готовности ко всему - и к разочарованию, тогда мимика передаст и
само разочарование, и стоическое его преодоление; и, наоборот... наоборот... именно
наоборот! Лицо расслабилось, растеклась от уголков губ и глаз блаженная улыбка,
испарилось напряжение, и Хильман, выдохнув дым, обмяк и что-то такое изобразил из
себя, что Петер сам ощутил прилив ясной радости, как при пробуждении в детстве.
- Как живой, - сказал Хильман и шумно вздохнул - безо всякой, впрочем, грусти. - Вот
совсем как живой...
- Ну, рассказывай, - сказал Петер. - Как, что?.. Он сам понимал неуместность и
нелепость подобных вопросов, но не мог удержаться от них или придумать что-нибудь
получше.
- Да что там рассказывать, - сказал Хильман. - Нечего рассказывать. Скучища страшная.
И... вообще... Не понимаю - нам ведь там делить нечего, терять нечего, а все почему-то
друг на друга волком смотрят. Отчуждение... да. Ну, не все, конечно, так почти все. Что
такое... странно. Не по-людски. Я думал, смерть людей примиряет, а - на тебе... Если
хочешь, можем сходить, посмотришь. Тут недалеко. Пойдем?
- А... можно? - оторопело спросил Петер.
- Почему же нельзя? Ты хроникер, тебе все можно. Не боишься? Ну и правильно, это
вас, живых, надо бояться...
Хильман повел его, уверенно раздвигая туман, куда-то по направлению к штрафному
лагерю, вдоль непонятного бетонного забора, потом мимо свалки, мимо позиций
минометчиков - часовой не окликнул их, - потом свернули направо, в узкую лощину,
заросшую стелющимся кустарником, потом лощина кончилась, и они вышли на карниз,
узкий, в полшага шириной, а дальше и ниже, метрах в ста ниже, лежала обширнейшая
котловина, которой тут быть никак не могло, уж настолько-то Петер знал здешнюю
топографию, и карту, и саму местность, но котловина - вот она, как на ладони, и
простирается чудовищно далеко, теряясь в дымке - не в тумане, туман как отрезало
ножом, - и вся эта котловина, отсюда и далее, заставлена ровными рядами бараков, и
между бараками бродили, медленно и бесцельно, солдаты. Справа, в километре или
немного дальше, возвышался над всем террикон, черный конус, и вокруг него, маленькие
и совсем не страшные, стояли вышки, сторожевые вышки с пулеметами и прожекторами,
и было во всем этом что-то странное, мешающее принять эту картину за данность, а