 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
руки и зажала в ужасе рот, и спасительная боль исчезла, и мрак, наполнявший его, вдруг
выплеснулся наружу; он увидел свои пальцы, сомкнувшиеся на горле Элли, - и крик ее
вдруг прервался, а на лице сквозь ужас проступило что-то твердое, упрямое, жесткое -
когда он повалил ее на спину и овладел ею - и растеклось, расплылось - когда он наконец
отпустил ее, и она лежала без движения, только хрипло дышала, и черные пятна от
пальцев проступали на ее горле, - а потом вдруг мрак исчез, втянулся внутрь, и Эрик
остался сидеть на полу рядом с изломанной, бессильно плачущей девочкой... в комнате
висел, замерев на одной ноте, далекий гул, давил на уши и глаза, и Эрик попытался встать,
но пол уходил из-под ног, как плывущая льдина, он упал и ударился плечом об угол стола,
электрической резкости боль пробила что-то внутри, лопнул какой-то пузырь, нарыв - и
стало страшно. Боже мой, подумал Эрик, что со мной? Что я наделал? Что я натворил?..
- Элли, - сказал он - попытался сказать, слова вязли в горле и не выходили наружу, он
прокашлялся и повторил: - Эл-ли...
Она открыла глаза - он не видел ничего, кроме ее глаз, - и посмотрела на него. Левая
рука ее поднялась и легла на горло.
- Элли, - еще раз сказал он.
Она закрыла глаза. Будто ушла. Цепляясь за стену, он встал и прошел в душевую. Там
он сунул голову под кран и пустил холодную воду. Сильная струя била в темя,
разлеталась брызгами по спине. Показалось вдруг, что он стоит так целую вечность.
Ломило уши. Потом он почувствовал, что между теменем и глазами, где-то посередине,
сооружена темная и прочная преграда, не пропускающая сквозь себя понимание и страх;
тогда он повернул голову так, чтобы вода хлестала в лицо, но легче от этого не стало.
Он автоматически взял полотенце, чтобы вытереть лицо, - и вдруг, зажмурившись, будто
в ожидании чего-то стыдного и желанного, обмотал полотенце вокруг головы, закрыв лоб
и глаза, и стал тянуть за концы, сдавливая голову и замирая в предвкушении того, что
должно было сейчас произойти... произойти... ничего не происходило, руки разжались,
полотенце съехало на шею, и он с отвращением бросил его в угол и заметил, что пальцы
дрожат и ногти побелели.
Страшно не хотелось выходить из душевой. Стоило открыть дверь... Он стоял и
держался за ручку двери и все никак не мог заставить себя ее открыть. Это было то же
самое, что прыгать с парашютом, - страх, пересиливающий волю. Потом он все-таки
прыгнул.
От рванувшего навстречу воздуха остановилось дыхание. Мир раздвоился, миров стало
два: в одном Эрик вошел в свою собственную комнату, в другом - он проваливался,
кружась и задыхаясь, в непроглядную ночь, парашют не раскрылся, и вот-вот - сейчас,
сию секунду - удар, которого уже не успеешь почувствовать, - смерть - воображение тут
же подсунуло замедленные кадры: тело, как пластилин, расплющивается о камни,
растекается и размазывается...
Этот второй - с падением - мир был проницаем и прозрачен, в первом можно было
потрогать стену и убедиться, что она прочна и холодна; во втором мире трогать было
нечего, но реагировать приходилось на оба, потому что оба - были... Постепенно, когда
миллион ожиданий удара и конца прошли, чувство притупилось и что-то внутри
подсказывало, что падение может быть бесконечным или по крайней мере очень долгим.
Таким же долгим, как сама жизнь, - таким же коротким... тогда только стало возможным
оторваться от двери, за которую, оказывается, продолжал держаться, и выйти на середину
- зачем-то...
Эрик стоял и озирался, будто хотел что-то вспомнить, хотел, но не мог. Ах да - Элли.
Элли. Элли ушла. Я не слышал. Дверь не хлопнула, замок не щелкнул. Не закрыла дверь.
Он сходил, проверил. Дверь была закрыта. Непонятно. Может быть, лил воду и не
слышал. Сейчас она пойдет и вызовет полицию. Изнасилование. Я ее изнасиловал. Эрик
повторил это несколько раз, пытаясь понять смысл слов. Слова были как из ваты. Меня
арестуют. Будут судить. Посадят в тюрьму. Потом перевезут на рудники. Ну уж нет.