 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
испортило настроение: все суетились, на сборке саперы старательно приваривали звено к
месту его крепления, потом так же аккуратно отрезали электропилами; шум стоял дикий.
Насосы работали и исправно гнали масло в гидроцилиндры, но штоки поршней были
отсоединены от фермы моста и выдвигались вхолостую. Петер снимал это и чувствовал,
как что-то тяжелое сдавливает грудь, мешая вдохнуть. Нет, какого дьявола, со злостью
отбросил он от себя эту тяжесть, мне он, что ли, нужен, этот мост? Пусть у тех, кто это все
затеял, голова болит, а я... Не помогало почему-то. Он повесил камеру на плечо и ушел.
Камерон выслушал его, похлопал по плечу, сказал: "Так оно все же лучше, чем если он
обвалится", но проклятая тяжесть не проходила.
Штрафники, работающие в павильоне, рассказали Петеру, что генерал Айзенкопф на
самом деле не погиб; на него готовилось покушение, но его вовремя предупредили, и он
успел скрыться, и сейчас он готовит в тылу танковую армию - ту, которая должна пройти
по мосту и принести нам полную и окончательную победу, и скоро будет здесь с танками
и снесет к чертям лагерь, и будет судить всех, и тогда все свое и получат: и Вельт, и этот
ваш черный, и комендантский взвод - все.
Примерно такие слухи ходили и среди саперов. На ухо шептали, что конец бардака не за
горами и скоро вернется человек с твердой рукой. Козак сказал, что многие саперы носят
с собой фотографии генерала, хотя по нынешним временам за такую фотографию легко
влететь и за проволоку.
Наконец, появились подметные листки. От руки или по трафарету был изображен
генерал в профиль, и текст гласил: "Я иду".
Армант разболелся по-настоящему. Он температурил, кашлял, покрылся какой-то
гнусной сыпью, Петер не выпускал его наружу и заставлял лежать. Брунгильда, после
газовой атаки смотревшая сквозь Арманта, не устояла против женской природы -
обиходить болеющего - и подолгу сидела рядом с ним, то молча, то беседуя о чем-то. Шла
уже середина марта, все еще зимнего месяца в этих широтах, но день становился заметно
длиннее, и, кажется, изменился воздух - не было теперь в нем сплошной заледенелости и
звонкости, что-то добавилось, что-то ушло, и небо странным образом поменяло оттенок;
иней с него смахнули, что ли? Бледные зимние закаты налились кровью, и однажды такой
закат, раскатанный на полнеба, вдруг оборвался пронзительной зеленью. В этот вечер
пришел Шанур.
Менандр рыскал где-то, Камерон и Брунгильда были заняты в павильоне, Армант спал,
тяжело дыша; Петер чистил пистолет. Шанур вошел неслышно, не открывая двери,
позвал:
- Петер!
Петер, хоть и ждал подспудно этого визита, хоть и узнал голос, вздрогнул и судорожно
ухватился за рукоятку собранного пистолета. Потом заставил себя расслабиться и
обернулся. Шанур шел к своей койке, застеленной по-прежнему, как и было в тот день,
когда он уехал. Поначалу Брунгильда ухаживала за койкой, как за могилой, а потом как-то
по-другому.
- А, это ты, - сказал Петер. - Хорошо, что пришел. Почему не сразу? Шанур смотрел на
него темными глазами и ничего не говорил.
- Я почему-то уверен был, что ты жив, - внутренне суетясь, чувствуя эту суету и
ненавидя себя за нее, продолжал Петер. Внутри, знаешь ли, такое... ну, понимаешь, как
лампочка горела - живой... хорошо, что так получилось... то есть что я несу - хорошо, что
обошлось. Ну рассказывай.
Шанур покачал головой.
- Ты суетишься, Петер, - сказал он негромко. - Ты устал? - Конечно, - сказал Петер. - Я
вот и чувствую, что суечусь. Но я очень рад тебя видеть.
- Хорошо, - сказал Шанур. - Где ты... - Петер хотел сказать: "Скрываешься", но не
сказал, неудобно получилось. - Живешь?..
- Хожу, - сказал Шанур. - Просто хожу везде. Нигде не задерживаюсь. - Вот ты-то и