 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
- Ничего, - сказала Брунгильда тихо. - То есть совсем ничего. Будто его нет никакого -
ни живого, ни мертвого...
- Совсем нет?
- Будто и не было. Брунгильда доверчиво и уютно прислонилась к нему, и, чувствуя
тепло, не для него предназначенное, Петер испытал острую зависть к Шануру, к честному
сопернику, который вдруг исчез не только из жизни, но и вообще из бытия, оставив лишь
короткую память, которой нет доверия, - исчез даже из прошлого, будто стертый
отовсюду огромным ластиком, и тут вдруг, представив себе этот ластик, Петер догадался
обо всем - догадка еще не сформировалась, но Петер все равно знал, что вот сейчас,
сейчас - чувство понимания буквально захлестнуло его и, видимо, передалось Брунгильде,
она внезапно оцепенела, а руку ее, лежавшую свободно, сжало в кулачок, твердый и
сильный; они отстранились друг от друга, и им не пришлось ничего говорить, чтобы
понять мысли другого... это было как вспышка, короткая и жесткая, от таких вспышек
высыхают лица и сужаются зрачки - и только благодаря им удается изредка прозреть
душу насквозь, до самого дна, и заглянуть в нее без страха, со спокойным пониманием и
снисхождением к собственным заблуждениям и слабостям. И еще Петер вспомнил, как
они точно так же сидели с Шануром на этой самой койке и прислушивались к ходу
времени, и оба поразились тогда холодности и равнодушию этого хода. "Воды времени
холодны и мертвящи, и тот, кто войдет в них, никогда не выйдет обратно", - вспомнилось
Петеру. Но Шанур, зная это, вошел в них, потому что не мог мириться больше с этим
вселенским равнодушием к роду людскому, вошел, чтобы хоть брызг наделать... и нет
Шанура, и не было никогда.
Камерон с Армантом долго не показывались, и Петер, оставив Брунгильду, вышел
вновь, посмотреть, где же они, в такую беспокойную ночь следовало держаться
настороже. Они, оказывается, преспокойно любовались полярным сиянием. Сияние
расцветало невысоко над горизонтом, над хребтом Ивурчорр, переливалось, переходя из
красного в зеленое, нервно подергивалось временами, тускнело, потом разгоралось ярко -
и погасло мгновенно, как перегоревшая лампочка. А на юго-востоке небо уже светлело, и
вот оттуда, из светлеющего неба, протянулась вдруг огненная полоса и вонзилась в скалы
неподалеку, беззвучно вспорола снежную пелену и, обрастая космами быстро
остывающего пламени, ползла еще среди скал, теряя остроту и силу, и, пока она ползла,
до ног докатился тугой толчок и последующие содрогания, а потом по воздуху долетел
звук - неожиданно глухой, надтреснутый, рассыпающийся; потом там, где упавшее
замерло в бессилии - след, пробитый им, горел желтым чадным керосиновым пламенем, -
там вспухло что-то неясное, темное, клубящееся, и из этого темного и клубящегося вдруг
ринулись змеи, и на секунду это стало напоминать голову Медузы, и Петер почувствовал
на себе ее тяжелый, повелевающий окаменеть взгляд... тысячи змеящихся дымов
рванулись в стороны и вверх, и вот они уже валятся сверху, а в ногах вата, ноги не
сдвинуть с места и не перенести тела - в теле тоже вата, везде одна вата, такая дрянь...
пятится назад Армант, то есть ему кажется, что он пятится, а лицо Камерона белее снега и
белее ваты, а дымы валятся сверху, и уже не успеть, и тут рядом где-то заколотили в рельс
- раз! раз! раз! р-раз! р-раз! - и заорали: "Газы!!! " Петера рванули за плечо, и,
зацепившись за порог, он влетел в блиндаж, не удержался на ногах и упал, и тут же
вскочил... Они набивали в щели какое-то тряпье и черную вату - Петер видел
распотрошенный тюфяк, - они забили отдушины под потолком, потом Камерон жеваным
хлебным мякишем стал залеплять дыру, через которую входил электрический провод, и
тут погас свет. В темноте продолжалось движение, шевеление, шорох и неясные звуки
работы, потом кто-то включил фонарик, и свет его был неожиданно белым и ярким.
- Дайте бинт, - сказал Камерон, - я руку ссадил. - Сейчас, - отозвался Армант. Он
пошарил где-то - лучик фонаря стал маленьким и ослепительным, - достал пакет. -
Подставляйся.
- Я сам, - сказал Камерон. - Посвети.