 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Наступательные гранаты не дают осколков. То есть осколки их настолько мелки, что и
осколками-то считаться не могут - так, металлическая пыль. Но когда такая пыль с
хорошей скоростью соприкасается со штанами... Господин Мархель был в обмороке. Он
лежал, закатив глаза, голые тонкие ноги его стремительно покрывались красными
пятнышками, от мундира остались клочья, а запах стоял - да от самого запущенного
клозета пахнет приятнее... Рассуждая на эту и сопутствующие темы, саперы сложили
господина Мархеля на носилки и унесли в лазарет. Петер перемотал пленку, спрятал ее в
карман и побежал к стапелю.
Никто не видел его. За крайней сваей он нащупал прикрытую тряпьем яму, а под
тряпьем - жестяные коробки. Он положил туда свою, снова прикрыл все и ушел, не
оглядываясь.
В блиндаже никого не было. Петер содрал с себя все и в одних трусах побежал к бочке с
водой - отмываться. Его все еще преследовала вонь, испущенная господином Мархелем.
Понимая, что запаха уже никакого не может быть, он лил и лил на себя холодную,
обжигающе-холодную воду, мылился жестким обмылком и снова лил... Как офицеру ему
положен был запасной комплект обмундирования, и Петер был этому несказанно рад.
Хрустящая, в мелких иголочках необношенная ткань гарантировала надежное укрытие от
вони. Одевшись и спрятав в мешок грязное, он сел на кровать - и вдруг захохотал. Смех
прорвался, давно сдерживаемый и подавляемый смех - и Петер корчился, не в силах
вздохнуть, не в силах остановиться - и безо всякой надежды на хороший конец всей этой
истории. Он слышал, как кто-то вошел, но залитые слезами глаза ни черта не различали в
полутьме - электричества опять не было, а аккумуляторная лампочка уже чуть тлела, - но
понемногу смог переключиться со смеха на внешнее и спросить:
- Кто?..
- Это я, - сказал голос Шанура, и голос этот был таким, что Петер сразу оборвал смех.
Он знал, что именно чувствует сейчас Шанур, он помнил себя после этого, но что-то
еще было в той интонации, которая состоялась всего в двух коротеньких словах, кажется,
принципиально не могущих обозначать что-то, кроме своего прямого словарного смысла
- что-то еще более страшное, такое, после чего человек не знает, даст ли успокоение даже
немедленная смерть, и медлит поэтому, и остается жить в недоумении...
- Говори! - приказал Петер, но Шанур, не слыша его, подошел к своей койке и бросился
на нее ничком. Кажется, он и не дышал даже. Тогда Петер взял его камеру, проверил:
пленка была отснята. Он вынул ее, положил в коробку - Шанур, не поворачиваясь, сказал:
- Не надо...
Неожиданно он вскочил, но сил у него было, видимо, только на одно движение - он
остался сидеть на краешке кровати.
- Не надо, - сказал он опять. - Засвети ее, Петер. Прошу тебя, не надо. Засвети. Засвети,
я тебя умоляю. Это нельзя видеть, это нельзя оставлять, нельзя...
- Что там? - спросил Петер. - Засвети.
- Зачем же ты снимал? - Не знаю.
- А я знаю. Ты хотел, чтобы я у тебя ее отобрал и спрятал. - Нет. Нет, конечно. Я
правда не знаю зачем... только этого нельзя видеть. Засвети.
- Но ведь это же было? - Петер потряс коробкой - катушка забрякала внутри.
- Да. Было. Ну и что? - Так чем же тогда ты отличаешься от господина Мархеля? У него
свой, написанный сценарий, а у тебя - ненаписанный, так? Что скажешь?
- Не смей так! Я - это не он! Он... - Шанур вдруг резко замолчал и уткнулся лицом в
ладони. - Да, правда, - сказал он, не отнимая рук. - Но все равно - вот об этом, что у тебя в
руках, знать никто не должен.
- Саперы оказались вовсе не ангелами во плоти? - спросил Петер.
Шанур резко вскинулся.
- Откуда ты... А-а! Ты тоже видел, да? Да? Только не соври, пожалуйста, - если ты
сейчас соврешь...