 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
твердел и укреплялся в решимости драться, то начинал плакать, и я не был уверен в нем
до самого утра. Только утром, пройдя с ним по всему мосту до самого его конца, я
оставил его там и ушел, унося с собой его память.
Петер очнулся только на рассвете. Он не помнил, где скитался ночью, что делал и с кем
говорил. Странная, пугающая пустота начиналась где-то за переносицей и уходила в
глубину, где и терялась. Он сидел на мосту, на самом конце моста, и смотрел на
противоположный берег каньона. До него было метров пятнадцать. Мост медленно
покачивался, и тот берег плыл перед ним попеременно вправо и влево, и эти плаванья
сопровождались глуникала и уходила. Потом сзади возникли еще и шаги, сначала
искаженные до неузнаваемости, превращенные в ритмичный перебор сотен струн
ненастроенного инструмента, лишь постепенно ставшие именно шагами. Петер помнил,
какие ощущения от ходьбы по решетчатому настилу моста - будто одновременно с тобой
и на те же самые места наступает кто-то снизу, то есть не совсем одновременно, а с
крохотным запозданием, и это вырабатывает особую походку у идущих по мосту. Петер
нехотя оглянулся. Это шел Козак.
Петер пододвинулся, и Козак сел рядом.
- Ты чего пришел? - спросил Петер.
- Майор твой попросил тебя найти.
- Камерон? - спросил Петер. Козак кивнул. - Христиан не нашелся? - спросил Петер.
- Говорят, он улетел, - сказал Козак хмуро. - Странно, - сказал Петер.
- Ничего странного. Странно, как еще все не разлетелись. - Привычка, - сказал Петер.
- Не только.
- А Брунгильда? - Не знаю.
- Как Камерон? Очень плохо ему? - На ночь морфий вводили - спал. Язык ему весь
порвало и зубы повыбило.
- Видел. Они помолчали. Утро стремительно превращалось в день, и в этот день
следовало еще что-то сделать, потому что так принято в этой жизни.
Мост проплывал мимо того берега, и Козак, вглядываясь в него, сказал вдруг:
- Смотри, снайпер. Там, где к серой скале прилепился густой куст краснотала, блеснул
зайчик в стекле оптического прицела. Козак вяло помахал туда рукой.
- Не стреляй! - крикнул он. - Нихт шиссен! Донт шут! Но сачена!
Из-под куста показался сначала ствол винтовки, потом голова снайпера. Потом снайпер
высунулся по пояс.
- Гива у ло смак цу? - спросил он, чтобы было совсем понятно, добавил: - Тобако!
- Закурить просит, - перевел Козак. Он похлопал себя по карманам, посмотрел на
Петера. Петер вытащил пачку, заглянул. Там было еще пять сигарок. Он оставил по одной
для себя и Козака, выщелкнул из запасной обоймы три патрона и бросил их в коробку для
тяжести.
- Лови! - крикнул он и, размахнувшись, бросил пачку снайперу. Тот поймал ее, сунул
сигарку в рот, закурил, выпустил клуб дыма и изобразил на лице блаженство.
- Тенгава ло! - крикнул он. - Блугадрен! Козак дал Петеру прикурить, закурил сам. -
Война кончится, мост достроим, - сказал он. - Будем друг к другу в гости ездить.
- Угу, - согласился Петер. Он выщелкнул еще один патрон, наклонился вперед, заглянув
в головокружительную пропасть, и уронил патрон вниз. Он был долго виден - летящей
желтой искоркой. Потом исчез.
АТТРАКЦИОН ЛАВЬЕРИ
Каждое утро он просыпался на три минуты раньше, чем раздавался звонок портье, и это
позволяло ему позабавиться и побороться с солнечным зайчиком, норовившим забраться
под закрытые веки. Три минуты между реальным и запланированным пробуждением он
не принадлежал никому, даже самому себе - точнее, он никому не был нужен. Это было
нынешним его счастьем. Он радовался как мальчишка, который очень удачно провел всех: