 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
был обаятелен, особенно в поварском колпаке, разливающий суп в солдатские котелки, -
нет, господин Мархель был мастером своего дела. И, почти физически ощущая
затягивающую гладкость происходящего на экране, Петер заставлял себя помнить о без
малого четырех сотнях коробок с кинолентой, разбросанных среди саперов и спрятанных
ими в тайничках, и о главном своем тайнике, где есть отличные вещи, которые когда-
нибудь взорвут, как мины, эту добротно сработанную ложь.
- По-моему, неплохо, - сказал господин Мархель, когда Петер остановил проектор и
включил свет. - Вот эта сцена у статуи Императора - это почти шедевр. Без ложной
скромности.
- Хорошо, - сказал генерал. - Император будет доволен. - Не знаю, - сказал Петер. -
Чего-то не хватает. Чего-то остренького. Все слишком гладко. Перчику бы.
- М-м... - господин Мархель пожевал губами. - Как, Йо? Перчику добавим? - Ни к чему,
- сказал генерал. - Не испортить бы.
- И все-таки надо подумать, - сказал Петер. - Вечерком подумаем, Гуннар, ладно?
Посидим, подумаем...
- Перчику... - сказал господин Мархель и задумался. Остренького... Весна началась
порывами страшной силы ветра - ночью, тугими толчками, теплый и влажный, он
ворвался в ущелье, расшвыривая остатки зимнего холода, распирая тесное пространство,
страшно завывая в вантах моста, бросаясь на любые преграды, молодой, сильный,
счастливый... К утру ветер стих, и поднявшееся солнце было уже весенним. Петер,
вставший с сильной головной болью - в сочинениях "перчика" он и господин Мархель
истребили немало растормаживающих воображение напитков, - не сразу понял, что
именно произошло, потому что мир переменился и все вчерашнее стало именно
вчерашним; такое уж действие оказывает весна на человеческие организмы, обманывая,
конечно. Дверь блиндажа была открыта настежь, и в нее тек воздух, полный странных,
забытых за год запахов, и Армант, сидя на своей койке, жадно ловил этот воздух и
вглядывался в проем двери, и оттуда появились Камерон и Брунгильда в расстегнутых
шинелях, без шапок -
- Тает, ребята, тает! -
- Какая весна! -
- Скорей наружу! - - Боже мой, какая весна! - И на Петера пахнуло кружащим голову
теплом, и те двое повели, придерживая, Арманта, накинув на него шинель и косо
надвинув на голову Петерову шапку - какая подвернулась под руку, скорее! - и сам
Петер, натянув только штаны, голый по пояс, вышел и ослеп на миг не столько от света -
и от света тоже, свет, голубой, белый, желтый, ослепительный и чистый, затоплял все на
свете, - от света и от нахлынувшей горлом радости, первобытной радости простого бытия
- и от желания жить, черт возьми, и он закричал что-то вроде: "О-го-го-го! Весна пришла!
" - и подпрыгнул высоко, показывая кому-то там, в небе, крепко сжатый кулак. Потом
схлынуло, вернулась головная боль - теперь это надолго, на весь день, не помогает от нее,
проклятой, ничего, кроме пива, а до пива километров триста - ни шнапс, ни чай, ни
аспирин. Ну, да ладно - болит и болит. Спина тоже болит и чешется, а часто ты про нее
вспоминаешь? Так и здесь - отвлечешься и забудешь.
Снег уже отяжелел и там, где был примят, притоптан - чернел, много же грязи и сажи
впитал он в себя за долгий свой срок... зима кажется такой опрятной... "опрятная" - не от
слова ли "прятать"? Похоже. Вернувшись в блиндаж, Петер оделся, помог уложить
Арманта, слабо улыбающегося и чуть порозовевшего, и отправился к господину Мархелю,
потому что вчера так ничего и не решили окончательно - господин Мархель был тертый
калач, но, может быть, на перчике его удастся купить и втолкнуть в фильм что-то,
позволяющее сомнения относительно своей подлинности; все-таки, что касается вкуса -
тут господин Мархель был небезупречен.
Уже текли ручьи, и о красное пятно Петер чуть не споткнулся - снег напитывался
красным, проступающим изнутри, и красные струйки примешивались к воде ручья,