 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
пор заставляли биться сердце Иврианы чаще: это была отважная, красивая женщина,
всегда с бичом в руке, которую побаивался даже отец. Ивриана вспомнила, что когда
слуга принес весть о том, что мать упала с лошади и сломала шею, ее единственным
чувством был страх: а вдруг ей солгали, вдруг это очередная уловка матери, чтобы
усыпить ее бдительность, и вскоре последует какое-то новое наказание?
А после смерти матери она не видела от отца ничего, кроме извращенной жестокости.
Возможно, из огорчения, что у него родилась дочь, а не сын, герцог обращался с нею, как
с трусливым мальчиком, а не как с девочкой, и всячески поощрял самых подлых из своих
слуг к тому, чтобы они третировали ее - от горничных, которые изображали привидений у
ее постели, до кухонных девок, которые клали ей в молоко лягушек и жгучую крапиву в
салат.
Порою же ей казалось, что злостью по поводу рождения дочери в полной мере
объяснить жестокость отца нельзя, что он отыгрывается на ней за страх, который
испытывал перед покойной женой, до сих пор оказывающей влияние на его поступки:
герцог так и не женился вторично и даже не держал любовниц, по крайней мере в
открытую. А вдруг то, что он сказал насчет ее матери и Главаса Ро - правда? Но нет, это
дикие выдумки, порожденные его злобой. А может - как он сам порою ей признавался, -
герцог хотел вырастить дочь по образу и подобию ее жестокой и кровожадной матери,
пытаясь воссоздать свою ненавидимую и вместе с тем обожаемую жену в личности
дочери и находя противоестественное удовольствие в преодолении неподатливого
материала, с которым работал, и в нелепости всей затеи.
И вот Ивриана нашла спасение у Главаса Ро. Когда она, скитаясь в одиночестве по
лесам, впервые натолкнулась на этого седобородого старика, он лечил олененку
сломанную ногу и сразу тихим голосом стал рассказывать ей о доброте и братстве между
всеми живыми существами, людьми и животными. И она изо дня в день стала приходить
к нему, чтобы услышать истину, о которой сама смутно догадывалась, чтобы спрятаться
за его неизменной добротой... и чтобы поддержать робкую дружбу с его маленьким, но
сметливым учеником. Во теперь Главас Ро погиб, а Мышонок вступил на паучью дорогу,
змеиный путь, кошачью тропу, как старый чародей называл порой эту гибельную магию.
Девушка подняла глаза и увидела Мышонка: со связанными за спиной руками,
согнувшись, он ехал впереди, чуть сбоку от нее. Она почувствовала угрызения совести,
потому что была виновной в поимке Мышонка. Но еще сильнее была боль из-за
утраченной возможности: впереди ехал человек, который мог спасти Ивриану, вырвать ее
из этой жизни, и этот человек был обречен.
Тропа сузилась, и девушка оказалась рядом с Мышонком. Торопливо, стыдясь самой
себя, она проговорила:
- Если я могу сделать что-то, чтобы ты простил меня... Юноша бросил на нее снизу
вверх острый, одобрительный и на удивление живой взгляд.
- Вероятно, можешь, - тихо, чтобы не услышал ехавший впереди егерь, прошептал он.
- Ты прекрасно понимаешь, что твой отец замучает меня до смерти. Ты будешь при этом
присутствовать. Сделай вот что. Ни на секунду не спускай с меня глаз. Сядь рядом с
отцом. Положи ладонь ему на руку и поцелуй его. Главное, не показывай, что тебе
страшно или противно. Будь словно мраморная статуя. И просиди так до конца. Да, и еще
одно: надень, если удастся, платье матери, или какую-нибудь другую ее вещь. - Мышонок
слабо улыбнулся. - Сделай так, и я хоть немного утешусь, видя, как ты дрожишь,
дрожишь, дрожишь!
- Эй, хватит там бормотать всякие заклятья! - закричал внезапно егерь и дернул лошадь
Мышонка за повод.
Ивриана пошатнулась, как будто ее ударили по лицу. Ей казалось, что она так
несчастна, что дальше некуда. Однако слова Мышонка довели ее до последней черты. В
этот миг кавалькада выехала из леса, и вдали появился замок - черное зазубренное пятно
на фоне восходящего солнца. Никогда еще замок не казался девушке столь чудовищным.