 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Сетом, а также Молохом, который проглотит меня, нарушь я клятву, что буду об этом
молчать. Вероника поведала, что моя мать принадлежит к персидскому роду, в котором
когда-то давно пять дочерей были жрицами, от рождения считавшимися женами злого
персидского божества. Объятия смертных им возбранялись, они должны были проводить
ночи наедине с каменным изваянием божества, которое находилось в далеком храме на
полпути к краю света. В тот день матери дома не было, и старая Вероника повела меня
вниз, в подвальчик, располагавшийся прямо под спальней матери, где показала три
шероховатых серых камня, которые торчали между кирпичами, и сказала, что они из того
самого храма. Старой Беренике явно нравилось меня пугать, хотя сама она смертельно
боялась моей матери.
Я, конечно, сразу же отправилась к Анре и все ему рассказала... Змеившаяся по
гребню тропа пошла круто вверх. Кони двинулись шагом: первым ехал Фафхрд, за ним -
Ахура, следом - Мышелов. Морщины на лице Фафхрда разгладились, однако он оставался
все время настороже, а Мышелов же выглядел просто умным мальчиком.
Ахура между тем продолжала:
- Мне трудно объяснить свои отношения с Лирой - мы были столь близки, что даже
само слово "отношения" звучит грубовато. Гуляя в саду, мы любили играть в одну игру:
он закрывал глаза и пытался угадать, на что я смотрю. В других играх мы, бывало,
менялись ролями, но в этой - никогда.
Он изобретал все новые и новые разновидности этой игры и не хотел играть ни во что
другое. Порой я забиралась по стволу оливы на черепичную крышу - Анра не умел лазить
по деревьям - и часами смотрела вокруг. Потом я спускалась и рассказывала ему, что мне
удалось увидеть: красильщиков, расстилающих мокрое зеленое полотно на солнце, чтобы
его лучи окрасили ткань в пурпур; шествие жрецов вокруг храма Мелькарта; галеру из
Пергама, на которой поднимали парус; греческого чиновника, нетерпеливо
объясняющего что-то своему писцу-египтянину; двух дам с руками, окрашенными хной,
которые посмеивались над какими-то матросами в юбочках; одинокого таинственного
иудея, а брат говорил мне, что это за люди, о чем они думают и что собираются делать. Он
обладал довольно своеобразным воображением: когда позже я стала выходить на улицу,
как правило, выяснялось, что он прав. Кажется, в то время я думала, что он как бы
разглядывал картинки, запечатлевшиеся у меня в мозгу, и видел в них больше, чем я. Мне
это нравилось. Ощущение было очень приятным.
Конечно, наша удивительная близость объяснялась еще и тем, что мать, особенно
после того, как изменила свой образ жизни, не позволяла нам выходить на улицу и
общаться с другими детьми. У этой строгости была и другая причина. Анра был очень
болезненным мальчиком. Однажды он сломал себе руку в кисти, и она очень долго не
заживала. Мать позвала раба, разбиравшегося в таких вещах, и тот сказал, что, по его
мнению, кости у Анры становятся слишком хрупкими. Он рассказал о детях, чьи мышцы
и сухожилия постепенно превратились в камень, и бедняги стали живыми статуями. Мать
ударила его по лицу и выгнала из дому, а в результате лишилась верного друга, потому
что тот раб для нее кое-что значил.
Но даже если бы Анре и разрешили выходить на улицу, он все равно не смог бы.
Однажды, уже после того, как меня стали выпускать, я уговорила его пойти со мной. Он
не хотел, но я стала смеяться над ним, а насмешек он не выносил. Едва мы перелезли
через садовую стену, он упал в обморок, и я, сколько ни старалась, не могла привести его
в чувство. В конце концов я перелезла назад, открыла изнутри калитку и втащила его в
сад, но старая Вероника заметила меня, и мне пришлось рассказать ей, что произошло.
Она помогла мне втащить его в дом, а потом жестоко высекла - она знала, что я никогда
не осмелюсь рассказать матери, что брала брата с собой на улицу. Пока она отхаживала
меня кнутом, Анра пришел в себя, но потом болел целую неделю. С тех пор я до
сегодняшнего дня больше над ним не смеялась.
Сидя в доме затворником, Анра почти все свое время посвящал учению. Пока я