 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
на том, чтобы немножко приоткрыть дверь, несмотря на заботливые опасения евнуха; и
теперь они все глядели в щель, одна голова над другой; Фриска, которая была посередине,
испытывала настоящую агонию при мысли об опасностях, которым подвергался Фафхрд.
Глаза Гваэя были полны сгустков гноя, залепившего ресницы, и сухожилия, с помощью
которых принц мог бы поднять голову, уже разложились. Не пытался он и исследовать то
направление, откуда доносился шум схватки, своими колдовскими чувствами. Он был
привязан к существованию только нитью своей огромной ненависти к брату: однако в
этой ненависти содержались для него все чудо, вся сладость и все радостное восхищение
жизни - этого было достаточно.
Зеркальное отображение этой ненависти в душе Хасьярла было в тот момент
достаточно сильным, чтобы полностью подчинить себе все инстинкты и весь голод его
здорового тела, все замыслы и образы в его потрескивающих мыслях. Он увидел первый
удар схватки, увидел, что носилки Гваэя остались без охраны, а потом, словно перед его
глазами полностью встала выигрышная шахматная комбинация, которая
загипнотизировала его, сделал свой ход без дальнейших раздумий.
Обойдя место схватки широким полукругом и передвигаясь среди теней быстро, как
хорек, он поднялся на три ступеньки у стены и направился прямо к носилкам.
В его мозгу не было ни одной мысли, лишь какие-то туманные искаженные образы,
словно увиденные с большого расстояния - один из них был образом самого Хасьярла,
маленького мальчика, ковыляющего ночью вдоль стены к колыбели Гваэя, чтобы
оцарапать его иголкой.
Хасьярл даже не удостоил взглядом рабов-бегунов, а их мозги были настолько
рудиментарными, что сомнительно, увидели ли они принца вообще или, по крайней мере,
осознали ли, что они его увидели.
Стоя между двумя рабами, Хасьярл нетерпеливо наклонился и с любопытством оглядел
своего брата. Ноздри сузились, почувствовав смрад, а рот сжался сильнейшей судорогой,
но тем не менее продолжал улыбаться.
Хасьярл вытащил из ножен широкий кинжал вороненой стали и занес его над лицом
брата, которое было настолько обезображено болезнями, что его уже практически нельзя
было назвать таковым. На отточенных краях кинжала были небольшие зазубрины,
направленные в противоположную от острия сторону.
Звон мечей внизу достиг одной из своих кульминаций, но Хасьярл этого не заметил.
Он тихо сказал: - Открой глаза, брат. Я хочу, чтобы ты заговорил - один раз, прежде
чем я убью тебя.
Ответа Гваэя не последовало - ни движения, ни шепота, ни даже булькающей отрыжки.
- Ну хорошо, - грубо сказал Хасьярл, - тогда умри с чопорно сжатым ртом.
И опустил кинжал. Кинжал резко остановился в волоске от скулы Гваэя, и мускулы
направляющей его руки Хасьярла пронзила острая парализующая боль от полученного
толчка.
Теперь Гваэй открыл глаза. Зрелище это было не из приятных, поскольку в глазницах
не было ничего, кроме зеленого гноя.
Хасьярл немедленно закрыл свои глаза, но продолжал подглядывать сквозь отверстия в
веках.
Потом он услышал над ухом голос Гваэя, похожий на звон комара. - Ты кое-что
упустил из виду, дорогой братец. Ты выбрал не то оружие. После сожжения нашего отца
ты поклялся мне, что моя жизнь будет для тебя священной - если ты не раздавишь меня
насмерть. "Пока я не выдавлю ее из тебя", - сказал ты. Боги слышат только наши слова,
Брат, а не наши намерения. Если бы ты подошел ко мне, таща с собой каменную глыбу,
как потешный гном, каким ты и являешься в действительности, ты мог бы добиться своей
цели.
- Тогда я раздавлю тебя! - отпарировал разъяренный Хасьярл, ближе придвигая лицо и
почти крича. - Да! И я буду сидеть рядом и слушать, как трещат твои кости - те, которые у