 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Обслу.
-- Комменсал знает о вашем аресте.
-- Знает? -- переспросил я с довольно глупым видом. -- Разумеется, мое руководство
действует в соответствии с указаниями Тридцати Трех... Вы будете подвергнуты допросу.
Стражники схватили меня за руки. Я начал вырываться, сердито приговаривая:
-- Я и так с готовностью отвечу на все ваши вопросы, может быть, можно обойтись и
без этого возмутительного насилия?
Человек с тонким лицом не обратил на мои возражения ни малейшего внимания, лишь
позвал на помощь еще одного стражника. Втроем им удалось наконец растянуть меня на
столе, намертво закрепить руки и ноги и сделать мне какой-то укол. По-моему, мне ввели
"эликсир правды".
Не знаю, сколько длился допрос и о чем вообще шла речь, потому что мне без конца
делали инъекции, видимо вводя дополнительные дозы сильного наркотика. Так что я
плохо что-либо помню. Когда я снова пришел в себя, то понятия не имел, сколько времени
провел в Кундершадене: дня четыре-пять, судя по внешнему виду и физическому
состоянию; но в этом я не был уверен. Я еще довольно долго никак не мог сообразить,
какой же может быть день и месяц, и вообще еле-еле, с трудом начал осознавать, где
именно нахожусь.
А находился я в грузовике, очень похожем на тот, что привез меня через перевал
Каргав в Рир; только тогда я ехал в кабине, а теперь -- в крытом кузове. Там кроме меня
было еще человек двадцать-- тридцать; точнее определить было трудно: окна
отсутствовали и свет проникал только сквозь щель в задней стенке, загороженной к тому
же четырьмя слоями стальной сетки. Мы, по всей очевидности, уже давно были в пути,
когда я, очнувшись, обрел наконец способность соображать. У каждого в фургоне было
свое определенное место, в воздухе висел тяжкий запах испражнений, рвоты и пота,
который не исчезал ни на минуту, но вроде бы и не усиливался. Все мы были друг другу
абсолютно незнакомы. Ни один не знал, куда нас везут. Разговаривали мало. Во второй
раз я оказался запертым в темноте вместе с покорными, ни на что не жалующимися и ни
на что не надеющимися жителями Оргорейна. Теперь я понял, что за знак был дан мне в
мою первую ночь в этой стране. Тогда я не придал должного значения пребыванию в
темном подвале и отправился искать сущность оргорейнцев на поверхности земли, при
солнечном свете. Ничего удивительного, что там все казалось мне ненастоящим.
По-моему, грузовик наш двигался на восток; я так и не смог до конца отделаться от
этого ощущения, даже когда стало совершенно ясно, что движется он на запад, все дальше
и дальше в глубь Оргорейна. Чувство ориентации относительно полюсов часто подводит
человека на чужой планете, а в тех случаях, когда разум не способен или просто не имеет
возможности компенсировать это неверное восприятие визуально, наступает
растерянность, ощущение полного одиночества.
Один из нас -- из того живого груза, который везли в кузове, -- в ту ночь умер. Его,
видимо, раньше сильно избили дубинкой или ударили сапогом в живот: умер он от
непрерывного кровотечения изо рта и анального отверстия. Никто ничем ему не помог; да
и помочь, собственно, было нечем. Пластиковый кувшин с водой, который сунули в
фургон несколько часов назад, давно уже был пуст. Умирающий был моим соседом
справа, и я положил его голову к себе на колени, чтобы ему легче было дышать; у меня на
коленях он и умер. Все мы были голыми, но потом я будто оделся: мои ноги, бедра и руки
покрыла сухая, жесткая, коричневая корка, его кровь -- одеяние, не дающее тепла.
Ночью становилось жутко холодно, и мы были вынуждены жаться друг к дружке,
чтобы согреться. Труп, поскольку тепла он дать нам не мог, просто отбросили в сторону --
как бы исключили из общества. Остальные сплелись в клубок, покачиваясь и подпрыгивая
на ухабах. Тьма внутри нашей стальной коробки была всепоглощающей. Мы ползли по
какой-то сельской дороге, и за нами явно не шла ни одна машина; даже вплотную прижав
лицо к стальной решетке, невозможно было ничего разглядеть сквозь щель в двери, кроме