 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
чаще всего предупреждали о королевском указе еще накануне вечером, за ночь до
вступления указа в силу, так что обычно у них была возможность сесть на какой-нибудь
корабль и плыть по течению реки Сесс к заливу, прежде чем капитаны судов станут по
закону ответственны за помощь преступнику. Но Тайб по гнусной природе своей на такое
благородство способен не был. Теперь ни один капитан не осмелится взять меня на борт; в
порту все меня отлично знают, поскольку именно я строил его для Аргавена. Ни один
вездеход не посадит меня в кабину, а до границы с Оргорейном от Эренранга километров
шестьсот. Выбора у меня не оставалось: нужно было пешком добраться до Кусебена.
Повар мой успел подумать именно об этом. Я его, разумеется, тотчас же отослал, но,
прежде чем уйти, он выложил на видное место все припасы и тщательно упаковал все, что
мог, приготовив мне "горючее" на три дня маршевого броска. Его доброта не только
спасла меня, но и поддержала мой боевой дух, ибо каждый раз, останавливаясь по дороге,
чтобы перекусить хлебным яблоком и сушеными фруктами, я думал, что есть все-таки
хоть один человек, который не считает меня предателем, потому что дал мне эту еду.
Оказалось, что зваться предателем тяжело. Даже странно, до чего это тяжело, ведь так
просто назвать предателем кого-то другого. Это слово прилипает к тебе навечно и звучит
очень убедительно. Я и сам наполовину поверил в то, что стал предателем.
Я пришел в Кусебен к вечеру на третий день пути -- полный тревоги, со стертыми в
кровь ногами, потому что последние годы в Эренранге пристрастился к роскоши и
обжорству и совершенно утратил былую любовь к пешим прогулкам. В Кусебене у
городских ворот меня поджидал Аше.
Мы были кеммерингами целых семь лет; у нас родилось двое сыновей. Поскольку
родил их непосредственно Аше, то они носили его имя: Форет рем ир Осборт -- и
воспитывались в его Очаге Кланхарт. Три года назад Аше удалился в Цитадель Орньи и
теперь носил золотую цепь Целомудренного. В течение последних трех лет мы не
виделись, и все же, когда я заметил его в вечерних сумерках под каменной аркой ворот,
мне сразу вспомнилась прежняя теплота наших отношений, словно расстались мы лишь
вчера; я сразу понял, что в нем живы любовь и преданность; имени эта любовь и послала
его навстречу мне в час невзгод. И, чувствуя, что вновь запутываюсь во всем этом, я
рассердился: любовь Аше всегда заставляла меня идти против собственной воли.
Я прошел мимо него. Мне необходимо быть жестоким, так что нечего тянуть, нечего
притворяться добреньким.
-- Терем, -- окликнул он меня и пошел следом. Я быстро спускался по крутым улочкам
Кусебена к порту. С моря дул южный ветер, трепал в садах черные деревья, и этим
теплым летним вечером я удирал' от Аше,. словно от убийцы. Он все-таки догнал меня --
стертые мои ноги не позволяли мне идти достаточно быстро -- и сказал: -- Терем, я пойду
с тобой.
Я не ответил.
-- Десять лет назад тоже был месяц Тува, и мы дали клятву. -- А три года назад ты
первым нарушил ее и бросил меня. Впрочем, ты поступил разумно.
-- Я никогда не нарушал клятву, которую мы тогда дали друг другу. Терем.
-- Что ж, верно. Нечего было нарушать. Все это было неправдой. Во второй раз такую
клятву не дают. Ты и сам это знаешь; да и тогда знал. Единственный раз я по-настоящему
поклялся в верности, так никогда и не произнеся этого вслух, потому что это было
невозможно; а теперь тот, которому я поклялся в верности, мертв, а моя клятва уже давно
нарушен что никакой обет нас не связывает. Отпусти меня.
Я говорил гневно, но обвинял в нашей трагедии не Аше, а скорее себя самого; вся
прожитая мной жизнь была словно нарушенная клятва. Но Аше этого не понял, в глазах
его стояли слезы, когда он сказал:
-- Ты возьмешь это. Терем? Пусть нас не связывает клятва, но я очень люблю тебя.
И он протянул мне небольшой сверток. -- Нет, Аше. Денег у меня достаточно.
Отпусти меня. Я должен уходить один.