 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
обсудили множество различных вариантов: куда лучше двигаться -- к северу или к югу
вдоль границы, чтобы выбраться из этого сверхопасного района, и где лучше спрятаться: в
холмистой местности к востоку от Сассинотха или на севере, в пустынных безлюдных
районах. Однако каждый из наших планов в чем-то был ущербным, так что приходилось
его отвергать. Эстравена предали, выдали Тайбу; теперь известно, что он в Кархайде, так
что путешествовать открыто, как прежде, стало невозможно. Не могли мы и затаиться,
совершая небольшие переходы: у нас не было ни палатки, ни пищи, ни даже просто сил.
Ничего не осталось, кроме отчаянного перехода границы в открытую; все остальные пути
были заказаны.
Мы прижались друг к другу в темной впадине под темными деревьями, лежа в снегу и
стараясь согреться. Где-то около полудня Эстравен чуточку вздремнул, но я был слишком
голоден и слишком замерз, чтобы уснуть; я лежал рядом с моим другом словно в каком-то
забытьи, пытаясь вспомнить те слова из стихотворения, которое он однажды читал мне:
Двое -- в одном, жизнь и
смерть, и лежат они вместе... Было немного похоже на то, как мы лежали, бывало, в
палатке на Леднике, только теперь у нас не было ни убежища, ни еды, ни возможности
отдохнуть: ничего у нас не осталось, кроме той дружбы, которой тоже скоро должен был
прийти конец.
Небо к вечеру затуманилось, мороз усилился. Даже в этой защищенной от ветра
лощинке было слишком холодно, особенно если сидеть неподвижно. Мы старались как-то
размяться, но с наступлением сумерек меня начало трясти от холода точно так же, как
когда-то в грузовике-тюрьме, который вез меня через весь Оргорейн на Ферму. Тьма,
казалось, никогда по-настоящему не наступит. Когда голубые сумерки сгустились, мы
вышли из лощины и, осторожно прячась за стволами, стали подниматься к границе, пока
не смогли разглядеть за холмом линию пограничной стены -- несколько неясных
возвышений цепочкой на бледном снегу. Ни огонька, ни единого движения, ни звука.
Вдалеке, на юго-западе, виднелось неяркое желтое сияние -- там был какой-то городок
или деревня одной из оргорейнских Комменсалий, где Эстравен со своими никуда не
годными документами мог бы рассчитывать по крайней мере на ночлег в местной тюрьме
или на ближайшей Добровольческой Ферме. И только тогда -- именно в тот миг, в тот
последний миг, не раньше, -- я понял, что именно мой эгоизм и молчание Эстравена
скрыли от меня, понял, куда он на самом деле идет и во что намерен ввязаться. И я сказал
лишь:
-- Терем... подожди (
Но его уже не было рядом, он мчался вниз по склону холма -замечательный лыжник! --
и на этот раз не оглядывался, чтобы проверить, не отстал ли я. Извилистый уверенный
след от его лыж пересекал лежащие на белоснежной поверхности черные тени. Он убегал
от меня -- прямо под пули пограничной охраны. Мне показалось, они что-то кричали ему,
о чем-то предупреждали, приказывали остановиться, где-то вспыхнул прожектор, но
теперь я уже ни в чем не был уверен; так или иначе, но он не остановился, он
стремительно мчался прямо к пограничной стене, и они убили его прежде, чем он успел
до нее добежать. У них были не акустические ружья, а огнестрельные -- старинные
винтовки, стреляющие разрывными пулями. Они стреляли, чтобы убить. Он уже умирал,
когда я подбежал к нему, неловко рухнув на снег, вывернув ноги в лыжных креплениях;
лыжи как-то неловко торчали вверх. У него была разворочена половина груди. Я бережно
поднял его голову ладонями, заговорил с ним, но он мне так ни слова и не сказал, только,
как бы отвечая на всю мою отчаянно устремившуюся к нему любовь, прокричал
мысленно, преодолевая болезненно ломающийся мозг и предсмертную душевную муку,
только раз, но очень отчетливо: Арек/ И все. Я сидел скрючившись в снегу и
держал его голову, пока он не умер. Они позволили мне это. Потом заставили меня
подняться и повели; его несли следом; мы все шли в одном направлении, только дороги у
нас с ним теперь были разные: меня вели в тюрьму, а он уходил во Тьму.