 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
приходилось полным ртом глотать режущий, как бритва, морозный воздух. Иногда
выдыхаемый и тут же замерзающий влажный воздух вылетал из носа с каким-то легким
треском, словно где-то далеко взрывалась шутиха, и на лицо падал целый фейерверк
крошечных ледяных кристалликов; каждый выдох, таким образом, превращался в
небольшую снежную бурю.
Шли обычно до полного изнеможения или по крайней мере до наступления темноты.
Только тогда останавливались, ставили палатку, разгружали сани, закрепляли их
колышками при сильном ветре и устраивались на ночлег. Обычно в день мы шли часов по
одиннадцать-двенадцать и делали от восемнадцати до двадцати пяти километров.
Похоже, скорость была недостаточно высока, однако и условия не всегда нам
благоприятствовали. Снежное покрытие редко одинаково хорошо годилось для лыж и для
санных полозьев. Если, например, снег был свежим и легким, то сани скорее тонули в
нем, нежели скользили по поверхности; если же снег покрывался коркой, то сани шли
хорошо, зато мы на своих лыжах постоянно скользили; когда же наст был совсем
плотным, то на нем часто встречались обледенелые наносы, заструги, которые порой
достигали высоты человеческого роста Тогда приходилось без конца преодолевать острые
гребни и фантастической формы горки, потому что заструги, как назло, всегда
располагались поперек избранного нами маршрута. Раньше я воображал, что плато
Ледника Гобрин ровное, как замерзший пруд; но вокруг нас расстилалась
многокилометровая равнина, больше похожая на внезапно застывшее штормовое море.
Бесконечные заботы о том, как безопасно установить палатку, закрепить сани,
непременно очистить весь налипший на одежду снег и так далее, страшно надоедали.
Порой все это казалось совершенно бессмысленным. Порой мы останавливались на
ночлег так поздно и были настолько продрогшими и усталыми, что хотелось просто снять
с саней спальный мешок и улечься в глубокий санный след, не ставя никакой палатки. Я
ясно помню, как сильно мне этого хотелось в отдельные дни и как яростно я
сопротивлялся методичной тиранической настойчивости своего спутника, непременно
требовавшего, чтобы мы все делали как следует и тщательно готовились к ночлегу. В
такие моменты я его ненавидел, ненавидел лютой, смертельной, какой-то нутряной
ненавистью. Я ненавидел те жесткие, неуклонные, неотменимые требования, которые он
мне предъявлял -- во имя жизни.
Когда все бывало сделано и мы наконец оказывались в палатке, почти сразу тепло от
печки Чейба накрывало нас своим уютным колпаком. Удивительная, замечательная вещь
-- тепло! Смерть и холод отступали, оставались где-то снаружи.
Ненависть тоже оставалась снаружи. Мы ели и пили горячее. Потом разговаривали.
Когда мороз был особенно свирепым и даже идеальное в смысле теплоизоляции покрытие
палатки не могло уберечь нас от холода, мы устраивались почти вплотную к печке.
Изнутри палатка за ночь покрывалась короткой шерсткой инея. Если хоть на миг
приоткрывалась войлочная дверь, ворвавшийся поток ледяного воздуха тут же
конденсировался и превращался в изморозь. Если же снаружи была метель, то иголочки
леденящего ветра проникали сквозь вентиляционные отверстия, хотя те были самым
тщательным образом защищены, и в палатке повисала практически неощутимая снеговая
пыль. В такие ночи буря выла и стонала так громко, что мы не могли даже нормально
разговаривать, приходилось кричать друг другу в ухо. Порой ночная тишина бывала
настолько полной, что представлялось, что во Вселенной только еще нарождаются первые
звезды или, наоборот, уже наступил конец света.
Где-то через час после ужина Эстравен чуть уменьшал мощность нагревателя, если
позволял мороз, и выключал свет. Делая это, он бормотал короткую прелестную молитву
или заклинание -- единственное, что я запомнил из мудрости Ханддары: "Восславься же, о
Тьма и незавершенность Мироздания! " Так говорил он, и наступала тьма. Мы засыпали,
чтобы утром все начать сначала.
Так продолжалось целых пятьдесят дней. Эстравен по-прежнему вел свой дневник,