 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
По ночам мы убирали термометр в палатку, и, когда выносили наружу, забавно было
видеть, как ртуть резко устремлялась вправо (у гетенианцев шкала расположена против
часовой стрелки). Температура падала настолько стремительно, что трудно было
уследить, как она минует отметку 00. Останавливалась она обычно между -200 и -500.
Пока один из нас складывал и упаковывал палатку, второй пристраивал на сани печку,
дорожные сумки и тому подобное; палаткой мы прикрывали сверху все остальное, и
можно было трогаться в путь. В нашем распоряжении было мало металлических
предметов, но постромки скреплялись алюминиевыми пряжками. Слишком тонкими,
чтобы застегнуть их в рукавицах, и они обжигали голые пальцы на морозе так, словно
были раскалены докрасна. Мне приходилось быть особенно осторожным, действуя
голыми руками при -- 300 и ниже. Особенно если дул ветер. Я удивительно быстро
обмораживался. Зато ноги у меня совсем не страдали, а это при подобном зимнем
путешествии самое главное, ведь за какой-то час можно на неделю, а то и на всю жизнь
превратиться в хромого калеку. Эстравену, собираясь в путь, пришлось угадывать мой
размер обуви, и сапоги, которые он мне купил, были немного великоваты, однако лишняя
пара носков прекрасно решала этот вопрос. Итак, мы надевали лыжи, как можно скорее
впрягались в постромки, застегивались и одним рывком отдирали примерзшие полозья от
снега. Начинался очередной переход.
По утрам после обильного снегопада порой приходилось какое-то время откапываться.
Свежий снег отгрести было нетрудно, хотя палатку и сани заметало весьма
внушительного вида сугробами; такие сугробы, пожалуй, были теперь основным
препятствием в нашем долгом, в сотни километров, пути по ледниковому плато.
Мы шли на восток по компасу. Ветер обычно дул с севера, с Ледника. День за днем он
упорно дул слева, и капюшон от него не спасал. Я надел еще маску, чтобы защитить нос и
левую щеку от обморожения. И все-таки умудрился отморозить левое веко; веко
распухло, и глаз целый день не открывался; я уж решил, что навсегда утратил способность
видеть им: даже когда Эстравен отогрел его с помощью языка и дыхания, как-то заставив
веки раскрыться, я некоторое время ничего не видел им -- наверное, отморозил и что-то
внутри. В солнечную погоду мы оба надевали особые гетенианские надглазные щитки,
чтобы избежать снежной слепоты. Гигантский Ледник, как объяснял Эстравен,
удерживал над своей центральной частью мощный антициклон, и тысячи квадратных
километров заснеженных льдов являли собой сплошное, нестерпимо сверкающее в
солнечных лучах поле. Мы, однако, находились не в центральной части Ледника, а на
самом ее краешке, как бы между зоной высокого давления и зоной вихрей, отражающихся
от поверхности Ледника; здесь бывают страшные метели, которые Ледник частенько
насылает и на прилегающие к нему районы. Ветер, дующий точно с севера, приносил с
собой устойчивую ясную погоду, однако если он начинал дуть с востока или с запада, то
разыгрывалась поземка, завиваясь в ослепительные, жгучие вихри, похожие на пыльные
смерчи; иногда поземка ползла по самой поверхности Ледника, а небо вдруг становилось
белым, и воздух белым, солнце скрывалось в этой белой пелене, и мы переставали
отбрасывать тени; даже снег под ногами, даже сам Ледник как бы исчезали.
Где-то около полудня мы устраивали привал: вырезали из снега несколько кубов и
делали стенку, защищавшую нас от ветра. Кипятили воду, разводили в ней гиши-миши и
выпивали эту теплую питательную кашицу, иногда положив туда еще кусочек сахара.
Потом снова впрягались в сани и шли дальше.
Мы редко беседовали в пути или во время краткого привала: губы были обожжены
морозом и растрескались, а стоило приоткрыть рот, как от холода начинали ныть зубы,
огнем жгло горло и легкие; было просто необходимо молчать и дышать только носом -- во
всяком случае, когда температура опускалась до сорока-пятидесяти градусов. Когда же
было еще холоднее, затруднительным становился вообще сам процесс дыхания, потому
что выдыхаемый воздух тут же замерзал на лице, и если не уследишь, то ноздри
моментально намертво закупоривала ледяная корка; тогда, чтобы спастись от удушья,