 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
поторопился спасти жизнь человеку, которого должен убить?
Три часа спустя мы расположились на ночлег. Когда мы устроились в вытоптанных в
снегу ямах, было уже темно.
Джонни Гром сказал, что скорпионы больше не вернутся, но я все никак не мог
успокоиться в своих поврежденных доспехах. У меня было ощущение, что я заживо
похоронен в темной глубокой безвестной могиле. Потом я, должно быть, уснул, потому
что, когда я проснулся, в лицо мне лился бело-голубой свет.
Над вершинами хребта взошла внутренняя луна - Кронус, изрытый кратерами диск,
почти полный и висящий так низко, что, казалось, до него можно допрыгнуть и со звоном
стукнуться об него головой.
При лунном свете мы двигались достаточно хорошо, особенно если учесть, что
подниматься нам приходилось по склону ледника.
На высоте в сорок пять тысяч футов мы достигли перевала, и некоторое время
смотрели на расстилавшуюся внизу долину и возвышающийся за ней следующий хребет.
Он отстоял от нас миль на двадцать, и при ночном освещении казался серебряно-белым.
- Может быть, за ним мы обнаружим их, - сказал великан. Голос его стал каким-то
бесцветным, будто потерял тембр. Лицо у него, похоже, было обморожено и онемело от
ледяного ветра. Вула скорчилась за его спиной, выглядя подавленной и старой.
- Вполне, - сказал я. - А, может, за последующим, а может, за тем, что позади него.
- За этими хребтами лежат Башни Нанди. Если твои друзья оказались там, то их сон
будет долог - да и наш тоже.
До следующего хребта было два перехода. К тому времени, как мы достигли его, луна
поднялась уже достаточно высоко и освещала окрестности призрачным светом. Но вокруг
не видно было ничего, кроме бесконечного льда.
Мы сделали на льду привал, затем тронулись дальше. Скафандр теперь причинял мне
неудобства, разрегулировавшись, и у меня начали мерзнуть пальцы на правой ноге. И,
несмотря на то, что по дороге я то и дело принимал горячие концентраты, а в вену мне
через определенные промежутки впрыскивались стимулирующие средства, я начал
испытывать усталость. Конечно, не такую сильную, как Большой Джонни. У него был
измученный и голодный вид, и он передвигал ноги так тяжело, словно к ним было
приковано по наковальне.
Он по-прежнему позволял себе и собаке съедать более чем скромные порции пищи, а
мне выделял даже больше, чем себе.
А я по-прежнему совал то, что не мог съесть, в кармашек рукава и смотрел, как он
мучается от голода. Но он был очень вынослив: он слабел от голода медленно, нехотя
уступая пядь за пядью.
В ту ночь, когда мы лежали за построенной им из снега загородкой, защищавшей нас
от ветра, он задал мне вопрос:
- Карл Паттон, интересно, каково это - путешествовать в пространстве между мирами?
- Как в одиночном заключении, - ответил я. - Тебе по душе одиночество?
- Какая разница? Это моя работа. - А что тебе нравится, Карл Паттон? - Вино,
женщины и песни, - ответил я. - Но, в крайнем случае, без песен можно и обойтись.
- Тебя ждет женщина? - Женщины, - поправил я. - Но они не ждут меня. - Кажется,
ты немногое любишь, Карл Паттон. Тогда что же ты ненавидишь?
- Дураков, - сказал я. - Так, значит, это дураки послали тебя сюда? - Меня? Меня
никто никуда не посылал. Я всегда отправляюсь туда, куда сам пожелаю.
- Тогда, значит, тебя привлекает свобода. Нашел ли ты ее здесь, в моем мире, Карл
Паттон? - лицо его было похоже на скорбную маску или на выветренную скалу, но голос,
казалось, насмехался надо мной.
- Ты понимаешь, что погибнешь здесь, или нет? - я не собирался говорить этого, но
слова вырвались у меня сами собой. И тон их показался мне безжалостным.