 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
- Ну что же, - сказал Март. - Все замечательно. Давайте заключать договор.
- Давайте, - согласился мэр. - Я не слишком сведущ в такого рода дела х...
- Двенадцать тысяч, - сказал Март, еще раз оглядывая стены. Зал был чертовски хорош.
Улыбка мэра стала чуть напряженнее. - Двенадцать тысяч? - переспросил он. -
Динаров? - Такова цена подлинного искусства, - сказал Март. - Да вы не огорчайтесь -
когда все будет готово, вам эти двенадцать тысяч покажутся - тьфу!
- А что - деньги вперед? - осторожно спросил мэр. - Половину, - сказал Март. - А
половину - потом. Справедливо? - Э-хе-хе, - сказал мэр. - И какой же срок?
Март опять оглядел зал.
- Ну, месяц-полтора. Может быть, два. - Ладно, - сказал мэр. - В конце концов,
программа принята Национальным собранием. Так что черт с ними со всеми...
На окончательное оформление договора ушел еще час, и Марту выдали в кассе шесть
тугих пачек новеньких - только-только из станка - десяток. Тысячу он оставил на
расходы, а остальные, перейдя через площадь на почту, разослал по известным ему
одному адресам.
И потекли дни. Пользуясь старыми эскизами, Март наметил композицию, стараясь,
чтобы похоже было понемногу на все (второй закон шлягера: новая мелодия должна
походить на три мелодии сразу): на Телемтана, Глазунова, Шерера, на позднего Дюпрэ -
когда он выдохся и стал копировать себя раннего. Раньше Март пытался копировать
самого себя - это оказалось невыносимо. Это оказалось настолько невыносимо, что чуть
не подвело его тогда к самоубийству, и лишь огромным усилием воли он заставил себя
жить. Теперь он даже немного завидовал Дюпрэ - тот, очевидно, поступал так
бессознательно, думая, что продолжает разрабатывать свою жилу... Да, пожалуй, только
сознание, что ты еще нужен - немногим, но крепко, - да еще презрение к себе помогли ему
тогда. Потом он приспособился, хотя и не до конца. Иногда он срывался - или когда
невозможно было дальше терпеть, или по рассеянности, как в последний раз. Подумать
только - рисунок пером на салфетке... Впрочем, и от меньших пустяков гибли люди,
напомнил он себе. Внимательнее, Март!
Однако на третий день он чуть-чуть не сорвался. Он начал пробовать краски, и сразу
стало получаться - он поймал цвет. Теперь следовало как можно дольше продержаться на
гребне волны, на этом непрерывном взлете-скольжении-падении, когда еще ничего не
ясно, когда все впереди и понятно только одно - получается!.. Стоп, оборвал он себя.
Остынь. Остынь-остынь. Он умылся холодной водой, посидел, потом карандашом
пометил, какие участки каким цветом покрывать, и приступил к уроку, к раскрашиванию
картинок; потом цветные пятна, слившись вместе, создадут почти то же самое, но это
будет уже потом - и почти без его участия.
Любое дело можно разбить на кусочки, на простые, доступные любому операции - и
начисто выбить из него дух творчества. Любое, абсолютно любое...
У него постепенно заводились знакомые. Так, в ресторане он подсел - не было больше
мест - к столику двух мужчин, незаметно для себя встрял в их разговор и познакомился с
ними. Это были местные доктора: городской врач Антон Белью и психиатр из
расположенной где-то в окрестностях частной психиатрической лечебницы Леопольд
Петцер. Потом они встречались каждый вечер, но встречи эти и взаимная приятность от
них не выходили за рамки, намеченные первой, - когда скользишь по поверхности, ни в
какие глубины не заглядывая и не стремясь и душу не раскрывая... Легкий треп,
столичные и местные сплетни, анекдоты, женщины - пусть так, думал Март, так даже
лучше, потому что появляется отдушина, в которую уходит - пусть не все, но уходит -
напряжение, и не просыпаешься ночью от шагов в коридоре. Пусть так.
Еще была барменша Берта, женщина-тяжелоатлетка, которая поначалу косилась на
Марта из-за его пристрастия к фруктовым сокам, но потом, как и подобает женщине,
вошла в положение ("Печень, сударыня. Знаете, как это бывает... " - "Что делать, сударь")
и даже удостоила его своим доверием. Через неделю Март считался уже за своего, с ним