 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
сразу стало ровным и красивым, словно маска. Затем она отперла ящичек, в который
прежде никогда при мне не заглядывала, и стала доставать оттуда всякие баночки,
флаконы и кисточки. Она тщательно наложила белила и румяна на лицо, припудрила
вокруг глаз темной искрящейся пудрой и накрасила губы в красно-оранжевый цвет. Я
наблюдала за матерью, а сердце мое колотилось, в горле пересохло, сама не знаю почему.
Затем, отложив кисточки, она скинула с себя хитон и задумчиво прикоснулась к шее и
груди, после чего взяла зеркало и с холодным удовлетворением стала любоваться собой.
Она была очень хороша, но ее красота приводила меня в ужас. До сих пор я думала, что
она с виду сурова и угрюма, но мягка и нежна внутри, стоит лишь добраться до того, что
скрыто в ее душе. Но теперь она словно вывернулась наизнанку. Сдерживая рыдания, я
бросилась к Анре, чтобы узнать, что все это значит. Но на сей раз сообразительность
подвела его. Он был озадачен и встревожен не меньше моего.
С тех пор она стала со мной еще строже и, все так же продолжая баловать Анру,
практически лишила нас связи с внешним миром. Мне даже было запрещено
разговаривать с новой рабыней, которую она купила - уродливой, вечно ухмыляющейся
тонконогой девицей, в чью обязанность входило массировать мать и иногда играть на
флейте. Теперь по вечерам к нам приходили какие-то люди, но нас с Анрой держали
взаперти в нашей спальне, расположенной в дальнем углу сада. Мы слышали их крики за
стеной, а иногда визг и глухой топот во внутреннем дворике, сопровождавшиеся звуками
флейты Фрины. Порою я всю ночь лежала без сна, в необъяснимом, тошнотворном ужасе
глядя в пространство. Изо всех сил пыталась я выведать у старой Береники, что
происходит, но та слишком боялась материнского гнева и лишь искоса поглядывала на
меня.
В конце концов Анра придумал, как нам все разузнать. Когда он рассказал мне о своем
замысле, я отказалась. Я была в ужасе. Вот тогда-то я и обнаружила, какое влияние имеет
на меня брат. До сих пор все, что я для него делала, было как бы игрой, которая радовала
нас обоих. Я никогда не считала себя рабыней, слепо выполняющей его приказы. Но
теперь, начав строптивиться, я выяснила: брат не только обладает какой-то непонятной
властью над моими руками и ногами и может почти начисто лишить меня способности
шевелить ими, но и я сама не могу вынести, когда он впадает в печаль или расстройство.
Теперь-то я понимаю, что в те дни в его жизни происходил первый из тех переломов,
когда он не знал, куда идти дальше, и безжалостно приносил в жертву свою любимую
помощницу, дабы удовлетворить свое ненасытное любопытство.
Пришла ночь. Как только нас заперли в спальне, я выбросила из крохотного высокого
окошка веревку с узлами, выкарабкалась сама и стала спускаться. Оказавшись внизу, я
залезла по оливковому дереву на крышу. По ней я доползла до квадратного внутреннего
дворика и с трудом, чуть было не рухнув вниз, залезла в тесное, заросшее паутиной
пространство между кровлей и потолочным перекрытием. Из столовой доносился
приглушенный рокот голосов, но дворик был пуст. Я притаилась, как мышка, и стала
ждать...
Фафхрд сдавленно чертыхнулся и остановил лошадь. Остальные последовали его
примеру. По откосу покатился сорвавшийся из-под чьей-то ноги камешек, но путники не
обратили на это внимания. Словно нисходя с высот и наполняя собой все небо, в воздухе
раздавалось некое подобие звука, манящего, как голоса сирен, которые слышались
привязанному к мачте Одиссею. Некоторое время путники удивленно прислушивались к
нему, затем Фафхрд, пожав плечами, тронул лошадь, и остальные двинулись за ним.
Ахура продолжала:
- Очень долго ничего не происходило, только пробегали время от времени рабы с
пустыми и полными блюдами, да раздавался смех и звуки Фриновой флейты. Потом смех
вдруг стал громче и превратился в пение, послышался шум отодвигаемых скамей, шаги, и
во дворик высыпала дионисийская процессия.
Открывала ее обнаженная Фрина с флейтой. За ней двигалась моя мать; она смеялась,