 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
рукой, надо быть особенно осторожным со словами, а я уже дважды назвал его мертвым,
да и тащил на плече так, как тащат мертвое тело. Порой у меня даже возникала мысль, что
через все эти бесконечные холмы и леса я везу в санях мертвеца и что выпавшая мне
удача, как и сама его жизнь, в конце концов потрачена зря. От таких мыслей я весь
покрывался испариной и начинал ругаться и чертыхаться, тут же сила дотхе уходила из
меня, как вода из треснувшего кувшина. Но все-таки шел дальше; и сила моя меня не
подвела: я достиг тайника у подножия гор, поставил палатку и сделал все, что мог, для Аи
-- открыл коробку сверхпитательных кубиков, большую часть проглотил сам, но и ему
влил в рот немного бульона. Выглядел он так, будто вот-вот умрет от истощения. На
руках и на груди у него были ужасные язвы, которые еще больше воспалились от
прикосновений грубого вонючего спального мешка. Когда я обработал эти страшные
раны, уложил Аи в теплый меховой спальник и замаскировал палатку так, как лишь зима
и дикие края могут спрятать человека, не осталось больше ничего, что я смог бы еще для
него сделать. Наступила уже ночь, но на меня надвигалась иная тьма -- расплата за
самовольное вызволение всех сил и возможностей своего тела; и тьме этой должен был я
доверить теперь и себя, и его.
Мы спали. Падал снег. Всю ту ночь и день и еще ночь моего тангенсна, видимо,
непрерывно шел снег. То была не какая-нибудь пороша, а настоящий мощный первый
снегопад новой зимы. В конце концов я очнулся и, чуть приподнявшись, заставил себя
выглянуть наружу: палатка наполовину была засыпана снегом. Солнечные пятна и
голубые тени от сугробов чередовались на белоснежном покрывале, укутавшем землю и
все вокруг. Далеко на востоке, в вышине, висело небольшое серое облачко, смущая
ослепительную яркость небес: дым над вулканом Уденушреке, ближайшим из Огненных
Холмов. Вокруг крошечного горбика палатки лежали снега; холмы, горные вершины,
пропасти, склоны -- все было белым-бело, все было покрыто девственно чистым снежным
ковром.
Я медленно восстанавливал силы, испытывая постоянную сильную слабость и желание
спать; но когда все-таки заставлял себя подняться, то непременно давал Аи немножко
питательного бульона; и к вечеру второго дня нашего общего забытья он очнулся, хотя и
не совсем сознавал, что с ним. Он сел, громко вскрикнув, словно от ужаса, а когда я
опустился перед ним на колени, почему-то стал вырываться изо всех сил, однако такой
расход энергии был для него чрезмерен, и он снова потерял сознание. В ту ночь он без
конца бредил на каком-то абсолютно неведомом мне языке. Очень странно было в темной
неподвижности этих диких гор слушать, как он бормочет слова того языка, который был
для него родным в совсем ином мире. Следующий день оказался еще труднее: когда я
пытался хотя бы покормить его, он, видимо принимая меня за кого-то из этих мерзавцев с
Фермы, приходил в ужас от того, что ему снова могут дать какой-нибудь наркотик. Он
разражался бурными мольбами на жуткой смеси кархайдского и орготского, жалобно
просил: "Не надо! " -- и с паническим упорством сопротивлялся мне. Это тянулось без
конца, а я все еще пребывал в состоянии танген, по-прежнему ощущая не только
физическую, но и душевную слабость, так что порой был просто не в силах заботиться о
нем. В какой-то момент я подумал, что они не только без конца кололи его наркотиками,
но и давали ему специальные препараты, подавляющие интеллект. И тогда я решил, что
если это так, то лучше бы он умер во время нашего путешествия через лес, и лучше бы
мне никогда больше так. не везло, и
лучше бы меня самого арестовали, когда я бежал из Мишнори, и отправили на какую-
нибудь Ферму, чтобы там я отрабатывал свое проклятое везенье.
Очнувшись ото сна, я заметил, что он глядит прямо на меня, и, видно, давно.
-- Эстравен? -- изумленно прошептал он. И тут у меня с души будто камень свалился.
Я заверил его, что я -- это я, немного покормил, уложил поудобнее, и в ту ночь впервые
мы оба спали спокойно.
На следующий день ему стало значительно лучше, он начал нормально есть. Раны на