 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Было пасмурно, дул сильный ветер. Мы упорно шли вперед, пытаясь обрести
поддержку в хорошо видимых теперь Утесах Эшерхота -- первой реальной вещи, не
принадлежащей миру льда, снега и бескрайних небес, в котором мы провели более семи
недель. Судя по нашей карте, Утесы были относительно недалеко от Болот Шенши, чуть
южнее. И чуть восточнее залива Гутен. Но карте этой доверять было нельзя, особенно той
ее части, которая касалась самого Ледника Гобрин. К тому же мы были очень утомлены.
Мы оказались явно ближе к южной границе Ледника, чем показывала карта: уже на
второй день после того, как мы повернули к югу, снова начали попадаться торосы и
трещины, правда не такие глубокие, как в районе Огненных Холмов. Здесь не было столь
значительных смещений ледникового щита, но поверхность тоже была так себе.
Встречались, например, отдельные колодцы-провалы в несколько сотен метров шириной -
- возможно, летом здесь разливались озера; встречались и снежные мосты над
невидимыми пропастями, готовые внезапно ухнуть под тобой в бездну; встречались и
участки, сплошь покрытые трещинами; и все чаще и чаще попадались своеобразные
старые ледяные каньоны, прорытые в толще щита и похожие на настоящие горные
ущелья, то очень большие, то всего в полметра шириной, но и те и другие страшно
глубокие. В тот день (Одорни Ниммер, двадцать четвертый день третьего месяца зимы по
дневнику Эстравена, потому что я дневника никакого не вел) было очень солнечно, дул
сильный северный ветер. Перебираясь с санями по снежным мостам над небольшими
трещинами, мы могли порой заглянуть вниз и увидеть там, в бесконечной голубизне,
падающие обломки льда, задетого полозьями саней. Льдинки издавали легкий, невнятный,
нежный перезвон, словно хрустальными пластинками перебирали серебряные струны. Я
помню чистый воздух, дремотное, легкое удовлетворение, которое почему-то испытывал
весь день, таща сани над залитыми солнечным светом пропастями. Но вдруг небо начало
мутнеть, побелело, воздух стал более плотным, тени исчезли, голубизна как бы
испарилась из снегов и с небес. Мы были недостаточно готовы морально к наступлению
Лишенной Теней Ясности, этого белого Ничто. Да еще при такой поверхности. Идти и без
того было трудно; я подталкивал сани сзади, а Эстравен тянул спереди; и видел я перед
собой только сани, думая лишь о том, как бы ловчее подтолкнуть их, как вдруг,
совершенно неожиданно, корма чуть не вырвалась у меня из рук: сани прыгнули куда-то
вперед. Я совершенно инстинктивно застыл как вкопанный и крикнул Эстравену, чтобы
тот сбавил скорость, думая, что он просто поехал побыстрее по более ровному участку.
Однако сани стояли, мертво уткнувшись носом в снег, и Эстравена впереди не было.
Я уже готов был отпустить корму саней и пойти посмотреть, куда делся Эстравен.
Просто счастье, что я этого не сделал сразу, а продолжал, держась за сани, тупо
оглядываться вокруг. И заметил краешек трещины, которая стала видна, когда обвалился
кусок снежного моста. Именно в этом месте и провалился Эстравен, и теперь сани
удерживал на краю обрыва только мой вес; я сам, корма саней, примерно треть длины
полозьев все еще находились на мощном льду. Однако сани продолжали потихоньку
сползать в трещину: их тянул туда Эстравен, повисший на постромках над бездонным
колодцем.
Я всем телом навалился на корму и что было сил принялся оттаскивать сани от края
трещины. Шли они тяжело. Тогда я еще сильнее навалился на корму и раскачивал сани до
тех пор, пока они со скрипом не подались, а потом внезапно не выскочили из трещины.
Эстравен тут же ухватился руками за край обрыва и стал помогать мне. Он выкарабкался,
цепляясь за постромки, на лед и рухнул ничком.
Я опустился рядом с ним на колени, пытаясь отстегнуть постромки, очень
встревоженный его безжизненным видом; он лежал на снегу совершенно неподвижно,
только от резких вдохов и выдохов подымалась и опадала его грудь. Губы синие, одна
половина лица вся покрыта синяками и ссадинами.
Наконец он неуверенно сел и сказал свистящим шепотом:
-- Голубое... все голубое... Башни в глубинах (