 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Иди-иди, философ. Рассуждай, но иди, куда ведут, делай то, что велят, думай так, как
рекомендуют. А рассуждать - это пожалуйста. Про себя.
Колонна опустилась с насыпи, и двинулась по дороге. Идти стало труднее, дорога
раскисла, грязь плотоядно чавкала, хватала за сапоги, не пускала. На развилке дорог
разделились: три роты под командованием шкафообразного обер-лейтенанта направились
прямо, в седловину между холмами, а три других, ведомые капитаном Эганом, - направо,
в обход, имея целью выйти к полудню к деревеньке с непроизносимым названием;
считалось, что где-то там находится партизанская база.
Понемногу становилось светлее. Солнце, видимо, уже взошло, но пробиться сквозь
низкие набрякшие тучи было не в силах. Дождь лил, то ослабевая немного, то снова
припуская, лил спокойно и самоуверенно, и не было у него ни конца, ни края. Справа, за
лесом, разгоралось темное зарево-облава началась. И вдруг сквозь дождь, сквозь мокрый
полумрак и сырость там, впереди, на востоке, куда лежал путь колонны, проступил и
засветился клочок синего неба...
Генрих, сняв зачем-то автомат с плеча и не отрывая глаз от окошечка синевы, побрел в
сторону от дороги. Он шел по колено в мокрой траве и не думал ни о чем, и не слышал
окриков за спиной, и знал только одно: вот сейчас... сейчас... Сейчас выглянет солнце.
Сейчас. Прямо сейчас...
Он упал лицом в траву, вдохнул запах мокрой земли и увидел, как все перед глазами
залил оранжевый свет, а от травинок брызнули строгие черные тени, еще раз вдохнул,
секунду помедлил, как перед выстрелом и остановил время.
Ощущение было такое, будто поезд тормозит на полном ходу. Его вдавило в землю, но
он собрал все силы и сел - и успел увидеть, как все вокруг: и поля, и холмы, и деревья -
расступились и пропустили людей сквозь себя, и снова сомкнулись над ними, как вода...
Генрих засмеялся тихонько и лег на спину. Лил дождь, и теперь он будет лить
нескончаемо, во веки веков, и это хорошо, это прекрасно, это изумительно... И вечно этот
кусочек голубого неба, и этот заливающий все вокруг чудесный оранжевый свет, и
краешек солнца... И можно встать (потом, потом!) и пойти, и вернуться на ту террасу над
морем, где было так хорошо и где почему-то не решился остаться, только теперь там не
будет ничего из войны: ни репродуктора на столбе, ни рейдера в небе, ни дредноута на
горизонте, - ничего, а только белый камень парапета, белое солнце, синее море и синее
небо, такое же голубое, как море.
Ничего этого не будет, там ведь ночь...
Пусть ночь. Пусть. Все равно. И, может быть, там или где-нибудь в другом месте я
встречу кого-нибудь еще, кто решил остаться - не один же я такой...
А дождь все падал, и падал, и падал - тихий и вечный. Генрих шел долго и уже не раз
успел устать. Непромокаемая накидка протекла, в сапогах хлюпало, и утренний холодок
проникал все глубже и глубже. Странным образом раздвоилось время: и шло вроде где-то
внутри его и совсем рядом с ним, и не шло - во всем остальном мире. И так же странно
раздвоилась душа: и ликовала, и болела, и не понять было, чего в ней все-таки больше -
боли или радости...
Ну что с тобой, старина? Ведь ты получил, наконец, то, что хотел. Ты ведь этого хотел,
не правда ли?
Ничего, это пройдет. Это просто пустота так действует. Это совсем другая пустота, она
только внешне похожа на ту, страшную, встававшую за иными людьми и разговорами...
"... если каждому отвести по четверти квадратного метра - а этого достаточно, - то все
человечество можно разместить на площади тридцать на сорок километров. При
концентрации артиллерии в тысячу стволов на километр - а при хороших прорывах
бывало и больше... " "Основные симптомы: повышение температуры тела,
геморрагическая сыпь, кашель, позже кровохарканье. Исход наступает на второй-третий
день от легочного кровотечения". "Баллистическая ракета - это, я вам скажу!.. Это
великолепный фаллический символ, нацеленный прямо в голую задницу старому гомику