 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
живой.
- Ты на фортуну не кивай, - сказал танкист, - ты на меня кивай. Вы там в котлы
залазите, а нам их разбивай.
- А может, в карты, как настрой? - спросил берет. - Есть свежая колода.
- В картишки - это хорошо, - сказал Генрих, - да только денег нет. - А, деньги - это
чепуха, мы на уши играем. Держи-ка этот вот листок - расписывай, пехота!
- Темно, не видно ни черта, и свет не зажигают... - И не зажгут, чего ты ждешь - ведь
светомаскировка. Есть где-то свечи у меня, подай-ка мой рюкзак.
- Ежа бы в задницу тому, кто это все затеял... - Ты это мне? Или кому? О чем ты
говоришь?
- А, просто так, тоска взяла... Ну ладно, где там карты? - Ишь, снова барабанят в дверь
- чего от нас им надо?
- Хотят по морде получить - мы это обеспечим!
- Ага, нашел, сейчас зажжем. Залезь, спусти-ка штору. Что нас убьют - сомнения нет и
очень даже скоро. Когда помрем, тогда взгрустнем, а нынче - веселимся!
- Опять стучат, а ну, пусти, я им начищу клювы! - Не открывай, пускай себе стучат.
Мы заперлись, мы пьем, мы отдыхаем. Играем в карты, хлещем шнапс, жжем свечи,
ругаем власть - а завтра все подохнем. Давайте же, пока мы не подохли, пить шнапс, жечь
свечи, резаться в картишки... Сдавай, пехота. О-ла-ла! Сто десять!
- Я пас.
- Я тоже пас. - Сто двадцать. - Смело! Но черт возьми, вы взяли, это ж надо! А ну, по
новой! - Кирасир, сдавайте.
- Опять стучат, сто дьяволов им в глотку! - Не знаю, как для вас, а для меня все это -
представление о рае... - Предпочитаю мусульманский рай - там гурии, не то что в
христианском: сидишь себе и тренькаешь на лире. Какой же это для солдата рай?
Металось пламя свечей, и вместе с ним металось по стенам множество причудливых
теней. Они вели самостоятельную, независимую жизнь и самостоятельную игру, прыгали,
переплетались, наслаивались, к тени кирасира прижималась тень его девицы, оставшейся
на перроне, тень танкиста весело порхала, взмахивая ушами, как бабочка крыльями,
несколько теней "зеленого берета" боксировали между собой, а у себя на плече Генрих
обнаружил черта. Черт изящно с кем-то раскланивался, приподнимая цилиндр. И еще
что-то неуловимое мелькало между всем этим, какие-то обрывки образов, крыльев, снов,
желаний, надежд...
Сейчас, подумал вдруг Генрих, и снова липкий холод обрушился на него. Именно
сейчас, все равно уже никогда не будет ничего лучше этого...
Но тогда я никогда больше не увижу солнца...
Нет, так я не могу. Даже казнят на рассвете... Утром. Решено - утром. А сейчас -
можно, я ни о чем не буду думать?
- Я так люблю вас всех, - сказал он. - Я так люблю... Кирасир вдруг икнул и уронил
карты. С минуту он потерянно смотрел на свои руки, потом пробормотал: "Нардон, ма
лирондель", - и полез под стол. Там он немного повозился и заснул. Объединенными
усилиями его водрузили на полку, он вытянулся и захрапел.
Веселье иссякло. Свечи догорели. Танкист и берет забрались на верхние полки, Генрих
стянул сапоги, расстегнул ремень, подложил рюкзак под голову и закрыл глаза. Вагон
мотало и раскачивало, колеса часто-часто барабанили по стыкам, и чувствовалось
совершенно отчетливо, осязаемо, как ночь, поделенная, будто книга, на страницы-
секунды, с шелестом проносится сквозь эшелон...
Ехать бы так всегда, заведомо зная, что никуда не приедешь... Поймите меня
правильно: я не трус. Но я и не борец. Я ничего не могу сделать в одиночку, я не знаю, что
можно сделать в одиночку, я не в силах помешать преступлению, но я не желаю в нем
больше участвовать. И если у меня не получится это, я уйду по-другому...
"И увидел я мертвых и великих, стоящих перед богом, и книги раскрыты были, и иная