 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Наконец настал день - или ночь, не знаю, что это было, - когда старик снял маску с
моего лица. Рядом со мной чуть брезжил какой-то свет, но мои привыкшие к темноте
глаза различили маленький подвальчик во всех его подробностях. Три серых камня были
вырыты из пола. Рядом с ними на спине лежал Анра - изможденный, бледный, едва
дышавший и выглядевший так, как будто вот-вот умрет...
Путники остановились перед призрачной зеленой стеной. Узкая тропа вышла на
плоскую вершину горы. Впереди были лишь ровные черные скалы, через несколько
ярдов терявшиеся в тумане. Всадники молча спешились и повели дрожащих лошадей в
это влажное царство, которое очень походило бы на фосфоресцирующее морское дно, не
будь вода здесь практически невесомой. - При виде брата, я почувствовала, как мое
сердце сжалось от боли и ужаса. Я поняла, что несмотря на то, что он так тиранил и мучил
меня, я люблю его больше всего на свете, люблю, как раб любит своего немощного и
жестокого хозяина, который во всем зависит от него, люблю, как терзаемое тело любит
повелевающий им деспотичный ум. И я почувствовала, что связана с ним еще теснее, что
мы не можем жить друг без друга в буквальном смысле этого слова, как это бывает с
некоторыми близнецами, которые срослись телами в один организм.
Старик сказал мне, что если я захочу, то смогу спасти брата от смерти, и велел мне
поговорить с ним, как обычно. И я заговорила - заговорила со страстью, рожденной
многодневной разлукой. Если не считать подрагивания покрытых болезненной желтизной
век, Анра лежал совершенно неподвижно, и тем не менее я чувствовала, что никогда
прежде он не слушал меня так внимательно, никогда прежде не понимал так хорошо. Мне
казалось, что все мои прежние разговоры с ним были слишком грубы. Я начала
вспоминать и рассказывать ему разные вещи, которые забывала прежде сказать или
которые казались тогда слишком неуловимыми, чтобы их можно было передать словами.
Я говорила и говорила, сбивчиво, хаотично, бросаясь от местных сплетен к всемирной
истории, погружаясь в мириады переживаний и ощущений, причем не всегда моих
собственных.
Проходили часы, а может даже дни. Вероятно, старик наложил на других обитателей
дома какое-то заклятие, так что они уснули или оглохли, - во всяком случае, нам никто не
мешал. Иногда у меня пересыхало в горле, и он давал мне попить, но я едва отваживалась
сделать хоть малейшую паузу: я с ужасом видела, что брату постепенно становится все
хуже и хуже, мной овладела мысль, что мой монолог - это единственная нить, на которой
держится жизнь Анры, что между нашими телами образовался канал и я могу через него
влить в брата свои силы и оживить его.
Глаза мои слезились, я вся тряслась как в лихорадке, голос из громкого и хриплого
превратился в едва различимый шепот. Несмотря на всю свою решимость, я потеряла бы
сознание, но старик время от времени подносил к моему лицу курящиеся ароматические
травы, и я, вздрогнув, вновь приходила в себя.
В конце концов я уже была не в силах говорить, но облегчения не последовало: я
продолжала шевелить потрескавшимися губами, а мысли мои все неслись и неслись
вперед лихорадочным потоком. Я словно выдергивала из глубин своего сознания обрывки
мыслей, впитывая которые, Анра поддерживал свою угасающую жизнь.
Меня настойчиво преследовал один образ: умирающий Гермафродит,
приближающийся к источнику Салмакиды, где ему суждено стать с нимфой одним целым.
Все дальше и дальше уходила я по словесному каналу, возникшему между нами, все
ближе и ближе рисовалось передо мной смертельно бледное и нежное лицо Анры, и вот,
когда в отчаянном напряжении я бросила ему свои последние силы, оно вдруг стало
огромным и похожим на бежево-зеленый утес, грозящий вот-вот раздавить меня...
Речь Ахуры пресеклась от ужаса. Трое путников остановились, глядя вперед. В
густеющей мгле прямо перед ними - да так близко, что у друзей создалось ощущение, что
они попали в засаду, - выросло громадное беспорядочное строение из желтовато-белого
камня, через узкие окна и распахнутые двери которого лился гибельный зеленоватый свет,