 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Действие обезболивающего средства заканчивалось и он чувствовал, как врезается в него
скальпель, врезается в глаз...
Нет, в колено. Они вырезали его, а теперь на его место наварили стальной сустав.
Идиоты. Нельзя наваривать сталь на плоть. И газ, которым он дышал: от электрода
вспыхнул огонь; газ горел и он вдыхал бледное пламя, голубой огонь, который выжигал
ему грудь...
Черт знает что, а не похороны. Его несли вниз головой, даже без гроба. Человеку
необходим гроб. Когда ты мертв, без ящика, сдерживающего ледяной ветер, холодно. К
тому же они раздели тело. И кто-то отрезал ему ступни и кисти...
Обрубки болели, но не так ужасно, как колено. Они и его хотели отрезать, но было
слишком трудно. Потому что оно сделано из стали...
Взрыв вернул Генри к жизни. Конец мира. Через мгновение другие тела, которые
подняло в воздух на кладбище, обрушатся вниз...
-... сожалею, капитан...
Вот и одно из них. Хотя это не тело. Но говорит. А что этот человек сказал?
"Сожалею".
О да, как жалеют, когда все закончено. Жалеют обо всех утраченных возможностях,
обо всех жестоких словах, обо всех неиспробованных радостях, обо всех обманутых
ожиданиях.
-... но нельзя... дальше... - услышал Генри. ДАЛЬШЕ... ДАЛЬШЕ...
-... минута... попробуем снова... Попробовать снова. Если бы только человек мог.
Самое ужасное в смерти - это барьер, который встает перед тобой и всеми теми делами,
которые тебе следовало бы сделать когда-то, давным-давно, когда ты был еще жив.
Но если бы тебе удалось прорваться через барьер...
Может быть, если бы ты попробовал...
Существовало нечто такое, чего кто-то хотел. Это была какая-то совсем простая вещь,
если бы только он мог вспомнить...
- Пожалуйста, капитан. Просыпайтесь! Просыпайтесь! Он вспомнил. Он должен
проснуться. А это значило открыть глаз... Нет, это было слишком трудно. Легче было
притвориться, что он жив - кто заметит разницу? Это была разумная мысль. Генри
хотелось засмеяться вслух. Он притворился, что он проснулся. Он пошевелил ногами - это
важно, откуда-то он это знал, и руками...
Одной руки не было. Да, кто-то ее когда-то отрезал. Но другая была при нем. Она
оканчивалась стальным крюком, и он вытянет ее, ухватится за что-то, подтянется, затем
вытянет снова...
Зазвенели голоса, громко, ясно - и быстро оборвались. Генри подождал,
прислушиваясь. Он слышал вой ветра, стук крови в висках и больше ничего.
Он был на горе - он помнил это. И он ясно помнил похороны.
Но кто-то кричал. Он был один здесь, на горе, куда взбираются мертвецы, и все же
крик прозвучал где-то впереди.
Его рука - железный крюк. Он выбросил ее, зацепился за что-то, подтянулся. Это был
нелегкий способ передвигаться, но он почему-то казался правильным. Генри подтянулся,
снова выбросил руку, но ничего не коснулся. Странно. Он оттолкнулся ногами,
распрямился...
Мир перед ним закачался. Повиснув в воздухе, он какое-то время удерживал
равновесие, затем стал падать - затем шок, мгновение разрывающей на части боли - и
бесконечная мягкость, окутавшая его в тишине, сквозь которую, издалека, позвал его
голос.
Пахло дымом и горячей едой. Генри приоткрыл один глаз. Он полусидел - полулежал,
прислонившись спиной к покрытой мехом каменной стене. Над ним висел карниз,
заканчивающийся занавесом из звериных шкур. Рядом с ним у маленького костра,
подкладывая дрова в огонь, сидел на корточках Бартоломью.