 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Необердяевцы из "Союза социал-христиан", конечно, страшно обиделись, и разгорелся
целый философский диспут: кто такие бердяевцы -- суки и сучки или суки и сучки? А
неотроцкисты из "Сэм-издата" и "Хроники" обиделись на статью Остапа Оглоедова о
дурдомах "Обрезанный бунт или бунт обрезанных? ". Остап оправдывается: я ж, говорит,
сам такой, обчекрыженный, потому я этим и интересуюсь.
Кстати, Остап строчит какой-то роман и нещадно списывает из твоей книги "Душа
Востока". До этого он воровал из "Василия Теркина"- у Твардовского, а теперь у тебя
ворует. Ну и говорят, -что в творчестве он такой же импотент, как и в жизни. Ведь брак-
то у него фиктивный был, только для отвода глаз. И дети тоже -- кукушкины яйца. Но
рано или поздно все это кончается плохо.
Да, Серафим Аллилуев передает тебе привет и просит напомнить то, что он тебе когда-
то говорил: "Было бы болото, а черти найдутся". Вот, кажется, и все новости из нашего
болота.
Но теперь это болото закрутилось для меня в каком-то ужасном круговороте. А
будущее покрылось каким-то ядовитым туманом -- и мне стало страшно. Боря, милый
мой, что делать? Единственное, что помогает, -- это твои письма. Ох, зачем
только ты разбудил эту спавшую красавицу?! Зачем?!
Боря, дорогой, прости, что я пишу тебе такие сумбурные и неприятные письма. Но ведь
не могу же я писать о солнце и любви, когда на душе кошки скребут. Постараюсь
исправиться.
Твоя бывшая спящая красавица".
Вместо подписи стоял оттиск от губной помады. "Борькин, мой любимый, мой
маленький!
Знаешь, меня беспокоят твои последние письма. Я здесь схожу с ума, а тебе хоть бы
хны! Ты пишешь так резонно и рассудительно, что мне становится еще хуже.
Твои письма напоминают мне доброго старого доктора Айболита. Так говорят с
ребенком, у которого болит живот. Но не с женщиной, у которой трудные роды -- которая
рожает любовь -и никак не может разродиться. Наверно, про таких и говорят, что это как
ежа против шерсти рожать.
Или, может быть, ты обиделся на мои последние письма? Боря, ведь я хотела только
одного: не скрывать от тебя ничего. Так же, как и здесь, в Москве. Я всегда пыталась
быть с тобой совершенно откровенной. Ведь я ж не виновата, что я пытаюсь, пытаюсь -- и
ничего не получается. И я никак не могу перепрыгнуть через этот проклятый классовый
барьер, который разделяет нас.
Иногда меня пугает слишком спокойный тон твоих писем. Если бы ты сходил с ума,
как я здесь... Если бы ты безумствовал, от любви бросил бы все и вернулся в Москву,
тогда бы я поняла это -- и стала б твоей. Если б ты от тоски и горя был на грани
самоубийства, я б тоже поняла это -- и тотчас помчалась бы спасать тебя. Но ты не
делаешь ни того ни другого! И вот эту твою нежность, настойчивость -- и спокойствие...
этого я никак не понимаю. Поэтому я и боюсь, что мы слишком разные люди.
Боря, милый, я, кажется, не поблагодарила тебя за второй букет цветов, который ты
заказал из Вены по телеграфу. А за первый букет я, кажется, поблагодарила в письме,
которое не отослала. Ведь я половину писем пишу -- и потом РВУ.
Спасибо, милый, спасибо! Я тебя так люблю, мой хороший, заботливый и
внимательный. И за что только ты меня, дрянь такую, полюбил?
Иногда я смотрю на наши фотографии в Березовке, на пляже у князя Шаховского-
Сибирского. Вспоминаю, как ты сделал мне тогда в полдень предложение, на той
площадке под деревом. Тогда я была совершенно счастлива. Все трудности и классовые
преграды не успели еще прийти в голову. Было лишь простое и ничем не затуманенное
чувство счастья. Я сама не понимала, как все это получилось -- в один день.
А помнишь, как мы целовались на лестнице у воды? И на песчаном мысу в темноте?
Ох, Борька, до чего ж хорошо